Не место бабам в поиске. Не место. Не удобно им ноги греть…
И ржешь постоянно. Над ними и ржешь – 'А давай ему пачку сигарет положим, сфоткаем, прикольно, гы-гы'.
Зато приедем и будем хвастать – мы такие святые-пресвятые. Защитников Родины хороним. Можем речь сказать, песню спеть, статью написать, слезу пустить. Это мы умеем.
Гы-гы, млять…
Мы – поисковики, что ты! Красивые, молодые, в камуфляже все в парадном. В медальках жестяных. Сами себе рисуем медальки…
Вернули долг своей совести. Заодно патрончиков в костер покидали, да мины повзрывали. Ну и песни у костра попеть, тоже святое дело, как же…
Ненавижу песни у костра.
Да, да… Хвалите нас, что мы великое дело делаем. Можете еще одну грамоту подписать. Хотя лучше деньгами. Что? Нет денег? Как обычно… Епметь… Мы не святые. И в работе нашей ничего гордого нет. Она позорная, эта работа. Потому что страна, которая не хоронит своих мертвых…
Это моя страна. Я в ней живу. Я часть этой страны. А значит и мне гордиться тут нечем.
Вам понятно?
Мне нет.
Нельзя этим гордиться. Надо забить медальки в дупло себе – и молчать. Молчать о том, что ты поисковик. А не получается…
Так все-таки, зачем мы сюда ездим?
ГТТ дернулся, взрычал и остановился:
– Приехали, – спокойно сказал Степаныч. Он, вообще-то, всегда с виду спокойный. И злой, на первый взгляд. А на самом деле – очень душевный человек.
Мы повыпрыгивали на землю. Оказывается, приехали не в Демянск. А в какую-то деревушку. Остановились возле кладбища. Здесь же и стоял 'Урал' демянских поисковиков. Они курили и громко хохотали у вырытой могилы. Рядом стояли небольшой кучкой местные старушки.
Мы же оттащили мешки в сарайчик.
Аккуратно разложили черные кости по сосновым гробам. Места хватило всем.
Потом вынесли их к могиле. Рядом с ней уже стоял высокий, седой батюшка с косматой бородой. В каждый гроб он положил по иконке.
И начал отпевание:
– Благословен Бог наш всегда, ныне, и присно, и во веки веков!
– Аминь! – запели дребезжащими голосами старушки
– Живый в помощи Вышняго, в крове Бога Небеснаго водворится…
Бабушки затеплили свечки, которые раздал священник. А то стал кадить ладаном над гробами.
Герман Васильевич, как истый коммунист и атеист отошел в сторону, о чем-то разговаривая со Степанычем.
Отошли и Виталик с Захаром. За ними Еж. Ну и я тоже.
– Смешно это все… – сказал Захар.
– Что?
– Да религия ваша.
– Точно-точно, – сказал Виталик. – Тут почти все атеисты лежат. Комсомольцы. А, может быть, и мусульмане есть.
Я не стал спорить. Не люблю спорить о таких вещах. Да еще в такой момент.
Я просто закурил. А Еж пошел смотреть могилы.
– Будешь? – протянул мне Захар фляжку.
Я глотнул, почти не чувствуя горечи водки. Какая-то другая горечь из сердца забивала все остальные чувства.
Я подошел к ограде кладбища. Совсем рядом столя черный, покосившийся дом. Но жилой. Дым шел из трубы. А на столбы, державшие забор, были надеты каски…
– Сынок, закурить, ёксель, есть? – тронул меня кто-то за плечо.
Я оглянулся. Передо мной стоял старичок в смешной кепке, делавшей его похожим на гриб. Он улыбался стальными зубами. Двух, кстати, не было.
– Держи, – протянул я ему пачку.
– Две можно, ёксель?
Я кивнул.
Он аккуратно спрятал одну за ухо. Вторую прикурил от моей. Потом протянул руку:
– Иван.
– А по батюшке?
– Иваныч. Хотя батюшки-то, ёксель, не знаю… Найденыш я. И фамилию дали – Найденов.
– Почему найденыш?
– Ак это, ёксель, меня во время войны нашли тут. Поди думаю местный же, раз тут нашли…
– Да кто нашел-то?
– Ак наши, ёксель и нашли… Тута рядом село было. Бои там были…. Жуть. Мелкой я был. Мамку-папку не помню. Помню, немцы ходили. Подкармливали, да… Потом наши пришли. Немцев побили. А потом их всех там в селе и положили.
Иван Иваныч всплакнул:
– Молодые все были, сильные, красивые… Полегли там ни за понюшку…
– А вы-то как живы остались, Иван Иваныч?
– Ак это… Ёксель… Девка меня молоденькая из-под огня вытащила. Санитарка, видать, была. Красивая, да. Тадысь меня в ногу и обранило. Вон, глянь…
Иван Иваныч стал стаскивать штаны. Обнажив сатиновые трусы, не первой свежести, он показал кривой шрам на бедре:
– Вишь как, ёксель? Опосля их немец там и побил всех. А я, вишь жив, благодаря девке-то…
Я согласно промычал.
– А я, вишь, все думаю с тех пор, ёксель. Зачем я жив-то остался? Лучше б та девка жива осталася.
– А что, убили ее?
– Агась… Убило ее…
Я помялся и сказал ему:
– Может так надо, чтоб именно Вы, Иван Иванович в живых остались?
– На кой? Вот я трех детей родил. Старшой у меня тута и работал, пьяный напился и под комбайн угодил, средний – в Чечню эту проклятую поехал за деньгами да таки и невернулси, а последыш в Москве бизнесом деньги крутит. Переводы нам с мамкой шлет по праздникам. Тыщу пришлет – мы и рады, все ж помощь. А его ругаем, пусть себе оставляет – жизнь-то дорогая, сам, поди знаешь, и мы ему помочь стараемся. То картошечки пошлем с оказией. То огурчиков… На него вся надёжа.
– Внуки-то есть, Иваныч?
– Поди будут… Сынок, а выпить есть чего, за помин души? Я тебе картошечки отсыплю, а?
– Сейчас…
Я подошел к Захару, молча взял у него фляжку, наплескал крышку от котелка. Отнес деду.
Тот чуть поклонился, принимая водку:
– Благодарствую! Ну, ёксель… За помин души…
Выпил, не отрываясь. Втянул воздух носом. И на выдохе:
– Вкусно… Старуха разорется, ну да ладно. Не в первой. Спасибо, тебе солдатик.
Я провел по камуфляжу грязной рукой:
– Иван Иваныч, я поисковик.
– Знаю я… Все одно – солдатик. Похоронная команда. Ты мне вот, что скажи, солдатик, простит она меня, ёксель, али как?
– Кто? – удивился я.
– Санитарка-та, что меня вытащила? А? Я, вишь как… Жил, ёксель, работал, хлеб растил, а всё бестолочью вышло. На последыша надёжа, на последыша.
Я смешался, не зная, что сказать.
– Солдатик, а плесни водочки еще, а?
Я кивнул и снова пошел к Захару с Виталиком.
От толпы старушек вдруг отошла бабулька. Молча подошла к Иван Иванычу, дала ему подзатыльник и погнала его с кладбища. Напоследок он мне улыбнулся щербато-железным ртом. Виновато так улыбнулся. Мол, не судьба…
– Придите, последнее целование дадим, братие, умершему!
Я вернулся к могиле.
– Вземше мощи отходим ко гробу…
Батюшка положил в гробы бумажный листок с молитвой.
А потом мужики гробы заколотили и молча стали опускать на веревках в яму.
