Моего потомка в Лиссабоне не было. За неделю до нашего прихода он повез на Мадейру переселенцев. Интересно, а назад кто-нибудь уже вернулся? Представляю, как на середине пути между Лиссабоном и Фунчалом встретились бы два корабля, один с переселенцами, а второй с возвращенцами, и пассажиры обоих, глядя на встречных, крутили бы палец у виска. Продав селедку, я тоже взял пассажиров. Пусть едут. Если некуда возвращаться, везде будет лучше.
В Фунчале тоже не застали Фернана Кабрала. Ушел в Лиссабон. Видимо, ночью разминулись. Я набил трюм барка бочками с вином, а в твиндек погрузили сахар навалом. Вот где крысам будет раздолье! Интересно, у них кариес бывает? Так и не смог представить крысу с больными зубами.
Обратный путь тоже оказался не напряжным. В Копенгагене меня уже ждали любекские купцы, которые забрали весь груз, поторговавшись только для приличия. В Ольборге я еще раз убедился, что, если все слишком хорошо, значит, скоро жди перемен.
Едва мы ошвартовались к причалу, как на борт барка поднялся тесть Нильс Эриксен. По насупленному лицу я сразу догадался, что у него плохие новости. Подумал, что касаются моей семье.
— Что случилось? — спросил я, когда мы остались в моей каюте вдвоем.
Нильс Эриксен выпил вина, налитого Тома, поскреб верхними зубами нижнюю губу, что обычно делал, когда никак не мог принять решение, и сообщил:
— Купец в городе появился. Говорит, из Прованса. Товара привез много, но продавать не спешит. И много вопросов задает, в том числе и о тебе.
Я предупреждал тестя, что по мою душу могут пожаловать наемники Людовика Одиннадцатого, короля Франции, что, скорее всего, это будет купец, странствующий рыцарь или монах. Не ожидал, что так быстро вычислят Ольборг. Подозреваю, что не обошлось без Жакотена Бурдишона. Наверное, по пути в Бордо заглянул в Плесси и сдал меня за пригоршню золотых. Надо было не жадничать, не требовать выкуп, а убить его.
— Мои люди следят за ним каждый день, — продолжил тесть. — К твоему дому он пока не приближался. Может, действительно обычный купец?
— Он, может быть, и не подходил, а кто-нибудь из его людей нашел и совратил моего повара или слугу, — сказал я. — Давай не будем гадать, а проверим его. Если не виновен, я заплачу ему за беспокойство, жаловаться не будет.
— Если и пожалуется, тоже не беда, — отмахнулся тесть. — Наш король не любит купцов чужестранных. Да и своих не любит, но хотя бы считается с ними.
Провансальский купец Гильом Гийонне жил на постоялом дворе Педера Аксельсена в самой дорогой комнате, как и я когда-то. Это был тридцатипятилетний поджарый мужчина невысокого роста со смугловатой кожей, вьющимися черными волосами, тонкими усиками и короткой бородкой, которая напоминала плохо размазанную, черную пену. На щеке под левым глазом был небольшой старый шрам, бледная кривая линия которого придавала купцы воинственности. Одет он был в черный бархатный жилет поверх алой шелковой рубахи, а шоссы в желто-красную полоску были собраны гармошкой у ступней, обутых в кожаные сандалии, которые здесь в диковинку. Гостей он явно не ждал, но не удивился и не испугался.
— Сеньоры пожаловали за товаром? — мило улыбнувшись, спросил он на немецком языке с сильным провансальским акцентом.
Голос был бархатистый, обволакивающий. С таким голосом надо не торговать, а девок соблазнять. Впрочем, одно другому обычно не мешает.
— Мы пожаловали узнать, зачем ты сюда приехал, — ответил я.
— А зачем приезжают купцы?! — продолжая мило улыбаться, молвил Гильом Гийонне. — Продать привезенный товар, как можно дороже, и купить местный, как можно дешевле. Такая вот у купцов работа.
Говорил он без фальши. Я подумал, что зря наехали на него. И потому, что так подумал, заподозрил сильнее. Людовик Одиннадцатый не прислал бы во второй раз туповатого исполнителя.
— Начинайте обыск, — приказал я боцману Свену Фишеру и двум матросам, которых он сам отобрал.
Я объяснил боцману, что надо искать и как это делать. В свое время начитался полицейских детективов.
Свен Фишер и два матроса начали прощупывать и осматривать все, что есть в комнате, передвигаясь по часовой стрелке от двери вдоль стены. Каждый осмотренный предмет ставили на место. Особенно тщательно перерыли сундук, в котором кроме одежды лежали три кожаных кошеля с золотыми монетами и всего один с серебряными. У меня серебра всегда больше, хотя продаю крупным оптом, а не мелким, как он. В сундуке ничего не нашли. В кровати тоже. Ничего подозрительного не было и на столике, где стояли пустая оловянная кружка и медная чаша с огрызком хлеба и хвостом копченой селедки. На каминной полке боцман поправил лик Христа, написанный на дощечке из красного дерева, перекрестился на него. И тут я заметил, что купец опустил глаза. До этого он отслеживал каждое движение моих людей, не спускал с них глаз.
Подставкой для иконки служил пузырек из темно-зеленого стекла, заполненный почти доверху и заткнутый пробкой. Такой пузырек в свое время давали и мне.
— Что это такое? — спросил я купца.
— Снадобье из трав, — ответил Гильом Гийонне. — С желудком у меня нелады, приходится лечиться.
— Принеси кружку воды, — приказал я одному из матросов. — Сейчас проверим это снадобье на купце. Что-то мне подсказывает, что изготовили его в Плесси.
Шрам на смуглой щеке купца стал менее заметен, словно начал растворяться в ней.
— Не надо воду! — остановил я матроса и приказал боцману: — Ведите его в темницу, в пыточную.
— Я ничего не сделал! Я ни в чем не виновен! — сразу подсевшим голосом залепетал Гильом Гийонне.
— Ой, ли?! — воскликнул я насмешливо. — Уверен, что раскаленное железо освежит твоя память, и ты припомнишь, как минимум, один свой грех.
Пыточная располагалась под зданием мэрии. Это небольшая комната с дыбой, колодками, небольшим горном и столом, на одном конце которого лежали плеть, нож, клеши, а за другим сидели мы с тестем Нильсом Эриксеном и пили вино из серебряных кубков. Боцман и два матроса стояли у стены, ожидая наших распоряжений. Обязанности палача выполнял кузнец — горбун с широкими плечами и непропорционально большой головой, на которой русые волосы росли кустиками. От одного его вида становилось не по себе. Палач раздувал небольшими мехами пламя в горне, где среди черных кусков древесного угля лежали два металлических прута. Из колодок торчали голова и кисти купца Гильома Гийонне, который мог наблюдать приготовления горбуна. Света от масляного светильника и огня в горне для этого хватало.
Ожидание страшнее самых страшных пыток. Пока не знаешь, что тебя ждет, предполагаешь самое жуткое. К боли потом привыкаешь, а к ожиданию — нет. Черные волосы на мокром от пота лбу купца прилипли к коже. Может быть, из-за полумрака, а может, от страха, лицо Гильома Гийонне уже не казалось смуглым. Шрам под глазом будто рассосался. Кисти рук мелко подрагивали.
Мы с тестем молчим. Не надо отвлекать человека от диалога со своим страхом. Обычно на это нет времени, всё случается слишком быстро. Гильому Гийонне не повезло.
Кузнец достал из горна металлический прут, конец которого стал ярко-красным. Повертел его в воздухе, оценивая готовность, потом опять сунул в жар и зашумел мехами. Купец, неотрывно наблюдавший за ним, сейчас, неверное, чувствовал себя мышью, попавшей в кузнечные меха: ветер дул с двух сторон. Осталось угадать, с какой стороны ветер слабее. Горбун положил клещи на самый край стола и, поворачиваясь к горну, зацепил их бедром. Клещи упали, громко звякнув о каменный пол. Гильом Гийонне вздрогнул так, будто упали ему на голову.
— Если я все расскажу… — хриплым голосом молвил он.
— Отпущу живым и невредимым, — закончил я.
— Побожись, — потребовал купец.
— Хватит моего слова, — сказал я. — Тем более, что ничего нового ты мне не расскажешь. Единственное, чего я не знаю, — это сколько тебе пообещал король Франции за мою смерть.
На самом деле мне нужно было всего лишь его признание. И тесть, и члены моего экипажа не до конца верили, что купец прибыл, чтобы отравить меня. Слишком это было замысловато для них. Они привыкли убивать в бою, глядя врагу в глаза.
