— Выдержат, — холодно и резко сказал Густылев и поднял воротник пальто. Человек… вы себе представить не можете, до чего это выносливое существо человек. Если бы не так, на свете бы не было ни одной живой души.
Он дотронулся до шапки и двинулся дальше. Но девушка остановила его:
— Нет, постойте! Нельзя же так… Что ж мы… так и вправду будем… сложа руки? Вы организатором партийным считаетесь… Да не шарахайтесь, никто тут не слушает, никому до вас дела нет!.. Вы обязаны были принять меры.
— Какие прикажете? — Густылев устало повел плечом и поправил сползавшие из-под руки счеты и «дела». — И с кем прикажете? С вашим кружком самообразования… точнее сказать — с вашим кружочком самообразования, потому что и сам он маленький и люди в нем маленькие?.. Или с анархиствующими молодцами вроде Василия Миленкина?.. Или с пресловутым вашим Козубой, вожаком здешнего народа?..
— Как вы можете так разговаривать! — Девушка блеснула глазами. — Козуба действительно первый среди рабочих человек. Если бы у вас был такой авторитет, как у него, вы могли бы поднять фабрику одним единственным словом. А вы не сумели. Он не только вне организации, но даже… — Она прикусила губу.
Густылев усмехнулся:
— Скажите прямо: был бы врагом социал-демократии, если бы имел дело только со мной и не было бы в организации товарища Ирины. Ну что ж! Честь и место… Вот и он сам… со своими приспешниками.
Он кивнул в сторону ворот, к которым подходила группа рабочих, теснившихся в жарком разговоре к шедшему впереди немолодому, седоватому уже, коренастому человеку, поджал губы и быстро пошел вдоль ограды, в направлении к фабричному поселку.
Седоватый дружески махнул рукой Ирине:
— Доброго здоровья, учительша!.. Дела-то какие, слышала?
— Здравствуй, Козуба!
Они сошлись, крепко пожали друг другу руки. Козуба продолжал, весело и грозно усмехаясь глазами из-под густых насупленных бровей:
— Приказал собраться хозяин-то. Не иначе как пакость какую задумал. Василий, видишь ты, предлагает: ежели нажим — заарестовать купца. На питерский манер. Читала листовку об обуховских? Хороша! Не Густылев писал, видать…
Кругом засмеялись. Василий, молодой совсем еще парень, в картузе и курточке, длинноногий, нескладный, подтвердил:
— А почему не арестовать? Обуховцы что!.. А я вот читал…
Его перебили:
— Мастер идет. Гайда, ребята, в сторонку — от греха подальше.
Они отошли. Из ворот действительно вышел мастер, в богатой шубе, в каракулевой высокой шапке. С ним рядом, забегая сбочку, семеня, шаркая почтительно опорками по снегу, — низколобый, рукастый, как обезьяна, рабочий.
— Петр Иваныч, христом-богом прошу, замолвите словечко хозяину… Вам же человека вознести — один раз плюнуть, ей же бог!
Чуть шевельнул бритой дородной щекой мастер. Рукастый продолжал вдохновенно:
— Петр Иваныч, заставьте бога по гроб жизни молить! Чтоб меня — хожалым. Как бог свят, заслужу… Так и скажите его высокостепенству: ежели Михальчука хожалым — будет на фабрике порядок. Что ж мне эдак-то, по своей способности, у станка пропадать? У станка, видишь ты, баба — и та, ежели допустить, управляется. Еще раз прошу, Петр Иваныч, а!
Мастер кивнул равнодушно и лениво:
— Да ладно, скажу… А пристав, к слову, о тебе откуда знает?
Михальчук оскалился радостно:
— Гы-ы-ы… Говорил вам обо мне, стало быть, пристав-то?.. Как же! Я к нему тут кое по каким делам забегал… Забочусь, Петр Иваныч, о государственном…
Мастер покосился назад, на двор:
— Смотри, однако, чтобы чисто. Рабочие прознают — как бы ребра не поломали. Возись тогда с тобой…
— Что вы! — подхватил Михальчук и снял зачем-то обеими своими тяжелыми и длинными руками картуз. — Что я, обращения не понимаю? Сам себе враг?
Мастер протянул руку и поймал за ухо вертевшегося у ворот мальчонку:
— На перекресток ступай, оголец! Во-он туда… За углом стань. Как хозяйскую упряжку завидишь, гони сюда духом, оповести. Да не прозевай смотри! Тут до поворота-два шага: честью встретить не поспеем.
Михальчук почтительно показал в глубь двора, за кирпичные насупленные корпуса:
— Хозяин же всегда по той дороге.
— Там махальные давно стоят, — сказал мастер. — А здесь я так, на крайний случай…
— Крестный! Петр Иваныч! Почтеннейший!
С гармоникой через плечо, оборванный, в пробитых валенках, подходил к воротам, гогоча, парень. Мастер, завидя его, круто повернул прочь.
— Постой, погоди… Ты ж меня крестила жизнь вечную, тар-раканья душа!.. С фабрики согнал… Сорок копеек в конечный расчет — и те зажулил, собачья лопатка!
Но мастер был уже далеко. Под охраной Михальчука, не отстававшего ни на пядь, он шагал к главному зданию, к высокому крыльцу, на котором постлан был ковер, расставлены кресла. «Лобное место». Отсюда объявляется купеческая, хозяйская воля.
Парень с гармоникой улюлюкнул вслед и пошел к группе Козубы, снимая затасканную, засаленную, рваную шапчонку.
Ирина покачала укоризненно головой:
— Опять пьян, Матвей!
— Обязательно, — ответил с полным убеждением гармонист. — А и сама скажи: ежели человека жизни решили, к работе не допускают, что еще человеку рабочему делать, как не пить? — Он подмигнул на гудящий народом двор:-Это что ж? Против хозяина, Сергей Порфирыча, что ли, воевать собрались?
— Воевать? — медленно проговорила, пристально глядя на толпу, Ирина. — Если бы да воевать!
— А что? За чем дело стало?
Матвей выставил ногу рваным носком вверх, качнул гармонику к рукам и взял аккорд, зловещий и призывный.
— Поддать ткачам жару? Под песню всяк в драку полезет!
— Морозовскую! — крикнул Василий. — Про стачку морозовскую… — И, готовясь запеть, сбил круче картуз на ухо.
Матвей, качая прорванным носком, заиграл камаринскую и затянул простуженным, но далеко слышным голосом:
Э-э-эх, и прост же ты, рабочий человек!
На богатых гнешь ты спину целый век.
У Морозова у Саввушки завод,
Обирают там без жалости народ.
Все рабочие в убогости,
А на них большие строгости…
На голос, на звук гармоники, по-особому как-то гудевшей басами на январском морозе, рабочие потянулись к воротам поближе. Еще круче наддал Матвей:
Служим потом, служим кровию
Мы купецкому сословию,
А уж эти-то купцы, купцы, купцы
Обиратели они и подлецы…
Василий подхватил; загорланил, придерживаясь за его плечо, сосед-высокий парень в отставной солдатской, гренадерской бескозырке без кокарды; вступили еще два-три…
На купце стоит теперича земля,
