Василий подхватил; загорланил, придерживаясь за его плечо, сосед-высокий парень в отставной солдатской, гренадерской бескозырке без кокарды; вступили еще два-три…
На купце стоит теперича земля,
Нету силы против батюшки-рубля.
Э-эх, ребятушки фабричные,
К обирательству привычные!
Вы найдите-ка управушку
На Морозова на Саввушку…
Толпа у ворот густела. Но она стояла тихо и хмуро, молча сжимаясь, плечо к плечу — женщины, старики, мужчины. Только кое-где в рядах отзывались на запев молодые, задорные голоса. Матвей оборвал, как начал, зло и резко:
— Найдешь с такими!.. У, мужичье постылое!
Сплюнул, повернулся и пошел не оглядываясь. У Ирины темным гневом вспыхнули глаза: чуть не крикнула вдогонку: «К Густылеву зайди… побратайтесь! С разных ног сапоги, а пара».
— Едет!
Крик с перекрестка — мальчишеский, дикий, истошный — эхом отдался в толпе.
— Сам едет!
Заметался по двору Михальчук. От крыльца побежал, придерживая полы богатой своей шубы, мастер. Волной хлынула к воротам, толкаясь, толпа. Рабочий в гренадерской фуражке, весело ежась, заскочил вперед, махнул жилистой и тощей рукой:
— Ребята! Стройся! Встречай начальство по-уставному: почетный караул называется.
— Чем встречать? — отозвался задорный голос. — Штыков нету.
«Гренадер» указал на сваленные грудой у стены — после сегодняшней дворовой парадной уборки — лопаты и метлы:
— В ружье!
Молодежь ринулась с гоготом, смяв вывернувшегося было навстречу им, на оборону хозяйского склада, Михальчука.
Михальчук визжал, растопырив руки, как наседка крылья над цыплячьим выводком:
— Тар-рас! Тар-рас! Что делаете?.. Брось!.. Брось, Родионов, я говорю!..
Но лопаты и метлы пошли уже по рукам, парни выбегали на дорогу, торопливо строясь в шеренгу. Неистово махал рукавицей с перекрестка, приседая и крутясь от чрезвычайного волнения, шустрый мальчонка — махальный.
— Равняйсь! — «Гренадер» Тарас совсем вошел в азарт. — Перенимай живо, ребята: на-краул вот как держат. — Он лихо взмахнул лопату солдатским, артикульным приемом. — Повтори… Правильно! А ну еще! Ать, два… Правильно… Отставить!.. Как подъедет, — он дернул грудью вперед, — во фрунт!.. Эх, Матвей ушел! Музыку бы… «Как мыши кота хоронили».
Мальчонка на углу махнул еще раз, высунул язык и побежал опрометью прочь от фабрики. Из-за будки, торчавшей на самом завороте дороги, показалась лошадиная морда.
«Гренадер» заорал по-офицерски:
— Смир-рна! На-кра-ул!
Лопаты взметнулись. И тотчас же опустились вразнобой. Вместо призового орловского, серого в яблоках, хозяйского рысака, с кучером — толстенным, в три обхвата, в бобровой шапке с парчовым верхом, шарахнулась с углового ухаба понурая извозчичья клячонка. Извозчик-бочком на облучке, в потертом армячишке, и за спиной у него-молодое, удивленное нежданной шумной встречей лицо седока под мягкой шляпой.
Извозчик проехал, свернул за угол, к поселку.
«Гренадер» выругался сумрачно, погрозил кулаком в сторону, куда убежал мальчуган:
— Ах, постреленок, язви его душу!.. Махальный называется! Под какой конфуз подвел перед сторонним человеком… Ну, погоди, попадись!..
Василий заступился:
— Не в адрес пишешь, Тарас. Как говорится: кто правого винит, тот сам себя язвит. Мальчонка при чем? Он же не тобой, — мастером ставлен. Под мастера и ход. У Петра Ивановича небось и сейчас еще душа из пяток не выбралась…
Частым боем зазвонил у крыльца, в глубине двора, колокол. Толпа обернула головы и ахнула в голос:
— Хозяин!
Глава VIII
ЕГО ВЫСОКОСТЕПЕНСТВО
И впрямь: хозяин.
Он стоял на каменном помосте крыльца, на дорогом персидском ковре, оглаживая выпростанную поверх енотовой шубы седую бороду, кивая приветно, но степенно на поклоны рабочих, поспешно снимавших картузы с лохматых голов. Рядом с ним, в шинельке с красными отворотами и золотыми погонами, с багровым лицом, переминался с ноги на ногу генерал. А позади, отступя, толпились, стараясь занять как можно меньше места, управляющий, мастер, становой пристав, еще какие-то форменные, в шинелях, при шашках и кобурах, казенные люди.
Василий даже присвистнул:
— Эн-на! Самого губернатора приволок благодетель-то наш! Будет, стало быть, дело… Эдакие иконы чудотворные только в престольный праздник подымают… да еще на войну разве, на большое убийство…
Запыхавшись, юркнул с дороги мальчишка. Тот самый, что знак давал. И шепотом ближнему:
— Казаки едут!
«Гренадер» ухватил на ходу мальчишку:
— Опять врешь? Голову оторву!
— Разрази меня бог! Глянь за ворота: видно.
Но и глядеть не пришлось: только прислушались, сразу же слышен стал мягкий стук неторопливых копыт по рыхлому снегу боковой, непроезжей дороги, перезвон бунчука, стук медных тарелок, залихватская, заливистая казачья песня.
— Эх, глотки луженые! Опричнина!
Сотня поравнялась с воротами. Два офицера, трубач, песенники. Еще офицер с фланга сотни, кивающей чубами из-под уральских — мохнатых, огромных — папах. Косят казаки глаза на рабочих. Качаются за спиною винтовки, позванивают шашки о стремена, играют в пальцах ременные нагайки.
Гарцуя, горяча коней, казаки — шеренга за шеренгой — заворачивали за угол. Не иначе как к тем воротам, что на заднем дворе.
Козуба, щурясь, словно под ветром, смотрел им вслед.
— Так, так… — проговорил он медленно. — Где губернатор, там и казачки; где казачки, там и плеточки. Хорошо еще, ребятки, мы по-зимнему-в тулупчиках да шубейках. Ежели по случаю и смажут, не столь обиду почуешь.
Опять прозвонил под старательной, торопливой холопской рукой фабричный колокол. Фабрикант снял меховую шапку и перекрестился. По молитвенному этому знаку, не обнажив головы, помотал крестным знамением себя по животу губернатор, закрестились позади него мундирные, и в толпе, запрудившей двор, опять поснимали шапки, закивали поясными, истовыми поклонами бабьи головные платки.
«Гренадер» положил крест, выворачивая фигурно руку, и подмигнул Василию:
— Я креститься: что не спится? Погляжу — ан не ужинавши лежу. А ты что не молишься? Еще кабы один спас, а то весь иконостас… Забыл, что ли, как крест кладут?
Василий ответил прибауткой на прибаутку:
— И того не помню, как поп крестил, а как родился — совсем позабыл.
На шутку — шуткой. Но глаза у Василия были острые и беспокойные, он не сводил их со старика Прошина, хозяина.
— Православные! — Голос купца был тих, говорил он будто у себя в столовой, за самоваром, ничуть не напрягаясь, но слова доходили до самых дальних закраин двора: такая налегла на толпу жуткая, темная, мерзлая тишина. — С недоброю я нынче к вам вестью. Не знаю уж, как и сказать. И слова такого на языке нашем, богоданном, святоотческом, нет, — немецким словом говорить приходится, как не было еще у нас такой на людей напасти. Настал на Руси, попущением божиим, кризис. — Он поднял угрожающе палец. — В торговле — застой. Товары на складах лежат, никто не берет. Банки денег не дают фабриканту под текстиль, и слова им против, по совести чистой, не скажешь, действительно, расчету им нет. От мануфактуры здешней мне нынче не то что убыток, а прямо сказать: разорение. Как ни думал, с кем совет ни держал — один ход мне только и выходит правильный закрыть фабрику.
