И я дал…
Зарядил "Вершину" Высоцкого [3].
Запыхавшись бью последний аккорд. В комнате начитается рёв восторга. Весь этаж собрался. Даже тётя Клава поднялась, бросив свой пост. Летуны стоя разливают по стаканам что-то своё.
Тут Колобок вскакивает на стул и кричит: "Тост. Тост." Все замолкают.
– За моего лучшего друга. Жарова Юрия. – еле успевает сказать Васечка и грохается на пол. Народ стучит стаканами о стаканы, кружки, рюмки. Начинается братание бомберов со штурмовиками, истребителей с транспортниками. Тут армянин Алёша Абрамян просит:
– А про нас. Про лётчиков знаешь?
У меня в голове борются двое. Один орёт в правое ухо: "Не высовывайся. Уже Владимира Семёновича спалил. Ты же дурень должен сидеть тихо, как мышь под веником." А второй голосом Павки Корчагина из фильма "Как закалялась сталь" орёт: "Ура!!! Даёшь!!!" в левое ухо.
И тут эта чертовка берёт мою левую ладонь, подносит к своему рту и начинает дуть мне на пальцы. Я в полном ауте отключаю правое ухо и хриплым голосом говорю:
– Вы знаете, а самолёты умеют петь песни.- (У-у-у загудел один весельчак), а я продолжаю:
– Песня, которую самолёт поёт про вас. [4]
Спел. Народ гудит, как пчелиный улей. Но, тётя Клава по-командирски кричит:
– Всё, заканчиваем. Через полчаса дежурка приедет. Трамваи уже не ходят. Девушку до дома довезёте, – наказывает она летчикам.
Те, кому на смену, вышли. Остальные продолжают квасить. Смотрю, а подруга моя уже готова. Еле на ногах стоит. Рядом очередь из желающих с нею выпить. Загребаю её пальто (скроенное из шинели) и дырявый пуховый платок. Вывожу девушку в коридор. Одеваю её, как куклу, периодически удерживая от сползания по стене на пол. Вот смена потопала вниз. Железные парни, пока доедут протрезвеют на морозе. А моя-то чуть не спикировала с лестницы. Хватаю её на руки (самому бы не свалиться), спускаюсь по лестнице. Пилюлька, встав на ноги, похоже начала трезветь. Ищет что-то в сумке. О, мандарин. Отщипывает кусочек, прожёвывает и говорит мне:
– А поцеловать девушку на прощанье.
И не дожидаясь моей реакции, целует меня своими намандариниными губами. Летуны, как по команде, начинают считать во всё горло. Три-Четыре. Народ со второго этажа вываливает на лестницу. Шесть-семь. Некоторые пришли из коек в труселях. Одиннадцать-двенадцать. Моя артистка и не думает прекращать лобзание. Девятнадцать – двадцать. Отклоняется от меня. И как маятник, качаясь, хлопает меня по плечу, и говорит: "Молодец!". Все ржут. Тут бибикает на улице дежурка. Смена ломанулась в клубящуюся морозным паром открытую дверь. Анечка, улыбаясь машет "труселям" на лестнице, игриво подмигивает Колобку, а мне просто говорит: "До завтра."
В комнате накурили, хоть топор вешай. Открыл форточку. Соседи наши на "ты нас уважаешь?" залили в меня рюмку какого-то "Ликёра шасси" на редкость вонючего. Колобок сидя на кровати, сняв одну штанину, рассказывал дремлющему на стуле авиатору анекдот:
– Во время войны гулял маленький советский мальчик, а к нему подошел немецкий шпион, переодетый другим советским мальчиком и начал с ним разговаривать. Пока они разговаривали, из окна закричала женщина, и советский мальчик сказал:
– Меня зовут жрать.
А другой мальчик сказал:
– А меня зовут Иван.
И тогда маленький советский мальчик разоблачил немецкого шпиона!
Я закрыл форточку, лёг и отключился.
15 января 1950 года.
Вчера, страдающий от похмелья, Колобок наконец-то дооформился в клуб. На его предложение отметить это дело вечером, ответил, что с этого дня у меня спортивный режим без спиртного. Приходила тётя Клава. Сказала, что у Анечки сегодня ночное дежурство.
Какое счастье, – думаю, – а то бы эта кодла под её руководством всю бы общагу разнесла к чертям.
От Колобка я так и не добился объяснения, как его майка оказалась под потолком. Мистика какая-то.
Два дня (субботу и воскресенье) я посвятил изучению хоккейных правил и игры хоккейного вратаря. Посмотрел на газетные фото с хоккейных матчей. Понял, что кроме шлема, игровых щитков и нагрудника (чертежи которых я уже сделал), нужны новые вратарские перчатки с большим блином, перчатка-ловушка, похожая на бейсбольную, и увеличенные вратарские щитки шириной примерно 30 сантиметров с прорезями под коньки. Отдам Изотову их рисунки, пусть узнаёт, где можно сделать.
Сгонял за хлебом и кефиром. На улице потеплело "минус 5".
Васенька, как котяра, отоспался до обеда, выпил кефира пару стаканов, потянулся и спрашивает:
– Хочешь сон расскажу?
Я оторвался от чтения свежей прессы, взятой напрокат на вахте.
– Давай, – говорю, – вещай.
Знаю, что не отстанет, пока не расскажет. И опять что-нибудь наврёт.
Колобок взял гитару в руки, словно собирался петь, потом улыбнулся что-то вспомнив.
– Слушай, – начал он, – Сниться мне будто я пастух, а одна корова на железную дорогу на рельсы вышла. А тут скорый поезд несётся, гудит. Я побежал корову с рельсов уводить. Чуть-чуть не успел. Её поездом разорвало. Прихожу я к хозяйке коровы весь в крови. Та роняет ведро и орёт:
– Где корова?
А я ей:
– Поездой накрылась! – и, лыбится.
– Всё? – спрашиваю без улыбки.
Васечка то – простой, как три рубля.
А тот дуется:
– Неинтересно с тобой. Как дед старый. Анечка когда придёт?
– Не знаю. И, хватит бренчать всякую хрень… – повышаю голос и пинаю табуретку, с грохотом падающую на пол..
Звуки нездоровых колобковских музыкальных фантазий прекращаются.
Обиделся. Ну-ну. На обиженных воду возят.
Заскучав от безделья, Колобок вышел днём со мной на пробежку. Бежали кросс со сменой ритма. Две минуты – средний темп, одна минута – высокий, полминуты – медленный, полминуты – рывок. После второго круга вокруг Художников Колобок сдулся. На что я ему врезал крылатой фразой: "Нужно меньше пить." Узнав, что Васечка завтра поедет на футбольную базу знакомиться с зимующей частью команды, попросил его выписать на складе футбольный мяч, чтобы на снегу играть.
Собрание команды на завтрашний вечер перенесли, а Пилюля так и не появилась. Так вот спокойно и пролетел этот день. И слава богу.
16 января 1950 года.
Днём у крыльца услышал интересную историю. Сосед, тот, что мне пасть хотел порвать, говорит, дымя сигаретой:
– Ты меня милчеловек извини, если обидел. Я то думал ты охальник какой, а ты её значится на руках. Я Анечку в прошлом годе узнал. С апендицитом в госпитале лежал. Вот там мне и сказали, что она мол "золотая девушка"…
И, затянувшись, продолжает:
– Это прозвище ей сам Сталин дал. Не тот, конечно. Молодой.
Вышедшие покурить подтянулись ближе.
– Это во время войны случилось. Василий Иосифович лично в госпиталь лётчика привёз. Своего друга. У того почки отказали. Кровь нужна. А ночь. – тут рассказчик достал новую сигарету и ему тотчас дали огонька, мол, продолжай.
– На их счастье главврач не успел после операции домой уйти. Спрашивает, осмотрев больного, значится, у всех:
– У кого такая-то группа крови?
А санитарка маленькая говорит:
– У меня возьмите.
– Прямое переливание, понимаешь ли. Сталин потом врача бородатого обнимал, а санитарку назвал "золотой девушкой". Вот, с тех пор и повелось.
Пришёл в госпиталь. Нужно извиниться перед подругой.
Вообщем-то извиняться не за что. Ну, назвал пару раз дурындой и балаболкой. Она же в каждой бочке затычка. Прямо Карлсон без пропеллера.
Представил её с пропеллером и улыбнулся. Тут тётка с посудой мне:
– Уж не Аньку ли ищешь?
– Её. Как к ней пройти.
– Болеет она. Дома. А лучше бы ты к ней не ходил, касатик. Она же девка шустрая. Летом вон с капитаном гуляла, а щас вон с тобой крутит. Говорят, она безотказная. Всем даёт…
