признаваться, но Mama меня в последнее время безумно раздражает. Она стала такая нервная, с ней положительно невозможно разговаривать. У меня такое ощущение, что ей вообще никто кроме Papa не нужен, и ее никто кроме Baby не интересует. Ей все время плохо, она всегда не в духе. В отличие от Papa, который, кажется, вообще не реагирует на происходящее. Что, наверное, тоже плохо.
Конечно, Mama всегда была очень болезненной, ее мучают мигрени, а тут еще постоянные заботы о Маленьком, страх за него. Мне даже представить трудно, какая это боль, и какой это постоянный изматывающий ужас, когда ты понимаешь, что каждая минута может стать для твоего ребенка последней.
Но ведь я тоже ее ребенок! Да, только в отличие от Алексея, здоровая и крепкая. Но разве это означает, что меня нужно меньше любить? А мне все время кажется, что Mama et Papa стали любить меня меньше. Не так, как раньше.
Мне очень стыдно, я понимаю, что нельзя винить их за ту ситуацию, в которой мы все волею судьбы оказались. Но как они не видят, что плохо не только им и Маленькому?
Наверное, я monstrous egotist [6], раз думаю только о себе. И это тоже ужасно. Но, с другой стороны, почему всем можно думать только о себе, а мне — нельзя? А что, Оля и Таня не думают только о себе?
Даже Швыбз, с которой мы всегда были самыми близкими подругами, сейчас от меня отдалилась. Швыбз — это Настя. Такие прозвища мы с ней друг дружке придумали: я ее называю Швыбзик, а она меня — Туту, или Тютя. Я и собачку свою, необычайно игривую, без устали носящуюся по комнатам, назвала Швыбзом. Анастасия пытается быть прежней, как всегда всех разыгрывает, но если раньше меня это смешило, то теперь раздражает. Все же девице 17 лет скоро, могла бы и угомониться, ей-богу. Впрочем, о чем это я? Как я могу обвинять других в эгоизме, когда сама — первая эгоистка в семье?
Нет, это я изменилась, я стала гадкая, а другие остались прежними.
Может быть, это все происходит от того, что мне страшно, от того, что я не понимаю, что происходит. Страшно по-настоящему, до холодного позвоночника. Даже молитвы не помогают, хотя всегда помогали, и я стараюсь, стараюсь изо всех сил. Но никак не могу сосредоточиться, каждый раз вспоминаю Царское, и Ливадию, и то, как Papa читал нам Тургенева по вечерам, и какой ласковой могла быть Mama, и как хорошо, по-доброму мы жили — тогда мне хочется плакать. И я плачу вместо молитвы. Господи, как же мне страшно!
И еще этот Тобольск — ужасный город, он очень, очень провинциален, в самом плохом смысле. Скучно здесь. Хотя, наверное, если бы нас так не охраняли и давали бы свободно ходить, куда мы захотим, то было бы не так тоскливо. Но как представлю, что мне скоро целых 19 лет, что жизнь, можно сказать, проходит мимо, что где-то по улицам ходят дамы в красивых платьях, в шубках с муфточками, держат за локоть подтянутых офицеров — хоть волком вой! А я тут брожу среди привычных до зевоты лиц, в нелепом пальто шинельного сукна и чувствую себя толстой уродиной.
Кто меня такую сможет полюбить?
Интересно, а что сейчас делает Коля, Николай, Николай Дмитриевич? Смешно вспоминать, как я была влюблена в него, затянутого в морскую форму, которая ему неимоверно шла. Особенно парадная, белая. Господи, каким я была ребенком! Даже имела глупость просить Papa разрешить нам «отношения». Дурочка, что я понимала в отношениях? И что я в них понимаю сейчас? До 19 лет дожила и ни разу ни с кем не целовалась. По-настоящему.
Боже, о чем я! Это же грех, грех.
И вообще, мне пока нет девятнадцати, пару месяцев еще побуду восемнадцатилетней девицей.
Ну, вот видите, о какой чепухе я думаю? Надо будет сжечь все эти записки, мне даже думать противно, что кто-то будет читать, о чем думала глупая девочка, будет надо мной насмехаться. Не хочу!
Оля уже сожгла свои дневники. Таня понимает, что сделать это совершенно необходимо, но только плачет. Они с Mama все время плачут. Настя как всегда прыгает, хохочет, смешит Baby, кокетничает с солдатами, хочется ее отшлепать, честное слово. Как и Таню с Олей — ну что за нюни они распускают? Можно подумать, я не боюсь? Я не скучаю по Царскому? Мне не жалко маму и папу?
Вот папа — держится молодцом. Как всегда.
Я его обожаю.
Эти две красотки — Татьяна и Ольга — меня в детстве постоянно изводили: сговорившись, уверяли, что Papa и Mama — не настоящие мои родители, ведь я на них совсем не похожа, значит — приемыш. И хохотали, когда я начинала реветь, убегали со смехом, а я рыдала в одиночестве, представляя почему-то, что именно папа — не мой Papa. Про маму — не знаю почему! — я так не думала, наверное, потому что она всегда была скуповата на ласку. Нет, я ее, конечно, люблю, очень люблю, но…
Не буду писать, зачем? Я их всех люблю одинаково. Одинаково.
На самом деле, я, конечно, больше люблю папу. И Швыбзика. Мне никто не верит, но я помню, как она родилась, хотя мне было всего два года. Из-за того, что она родилась, мой день рождения получился немножко не таким веселым, хотя, что я тогда могла понимать? Все были заняты Настей, а Mama ужасно нервничала из-за того, что опять родилась девочка. Только Papa смеялся, радовался, я не помню, что он мне тогда подарил? Куклу? Нет, не помню. А Швыбзика помню — толстый красный младенчик. Впрочем, она такой и осталась. Mama все переживала: почему две старших дочери — высокие статные красавицы, а две младших — плотные румяные девицы. Нет, правда, Таня и Оля такие красивые, что была бы я мужчиной, непременно бы в них влюбилась! В обеих! И Анастасия очень симпатичная, только кривляется все время. Ну, это пока маленькая. Мне тоже все говорят, что я красивая, Papa даже как-то сказал, что я — самая красивая из всех дочерей, но потом смутился, до чего это непедагогично, так же нельзя говорить.
Ну, я-то знаю, что он хотел просто меня утешить, потому что в такую уродину влюбиться невозможно.
А я так хотела, чтобы Коля, старший лейтенант флота Деменков, в меня влюбился. Ну, я ж даже младше нынешнего Швыбза была
