– построены у стенки во всю длину коридора, а он проходит вдоль строя и стреляет каждому в затылок.
Кривошеин встал с кровати, надел штаны и майку, выдвинул верхний ящик стола и достал маузер. Свое табельное оружие он, конечно, оставлял на службе, а этот маузер был наградной, полученный еще от самого товарища Дзержинского за участие в операции против белогвардейского подполья.
С маузером в руке Кривошеин вышел в коридор. В другой руке держал промасленную тряпочку и неторопливо протирал ею ствол.
– Добрый день, Лариса Кузьминична! Что-то случилось?
– Нет-нет, мы так, болтаем …
Она засеменила по коридору в направлении кухни, а Юлий Захарович юркнул в свою комнату.
Кривошеин вернулся к себе. Положил маузер обратно в стол. Хрен им. Не будет он мыть сортир. Не будет, и все.
Профком не раз уже предлагал Кривошеину отдельную квартиру, положенную ему по званию и должности, но он отказывался в пользу семейных сослуживцев и оставался в своей комнатенке. А мог бы завести горничную и водителя.
Жизненный путь Кривошеина, увековеченный в его личном деле, был прост и прям, как траектория пули. Родился в Харбине в девятисотом году. Круглый сирота. До шестнадцати лет воспитывался в сиротском приюте Китайско-Восточной железной дороги, учрежденном еще ее старорежимным правителем генералом Хорватом. Выйдя из приюта, поступил слесарем в железнодорожные мастерские. Там вступил в большевистскую ячейку. В двадцать первом году перебрался из Харбина в Иркутск, где поступил на службу в органы ОГПУ. В двадцать четвертом был переведен в Москву как усердный, перспективный службист. Началась его работа в центральном аппарате ОГПУ, а потом в НКВД на Лубянке.
Кривошеин не рвался наверх, не участвовал в аппаратных интригах. Медленное продвижение по службе его совсем не беспокоило. Кажется, он был начисто лишен честолюбия. Коллеги удивились, когда Кривошеина перевели в спецотдел НКВД – подразделение столь же загадочное, как и его начальник, знаменитый и харизматичный Глеб Иванович Бокий. Официальная специализация отдела – радиоперехват, шифровка и дешифровка секретных сообщений, но ходили слухи, что комиссар госбезопасности третьего ранга Бокий занимался в своем отделе черт знает чем: от охоты на снежного человека до опытов с гипнозом, от изобретения ядов до исследования телепатии. Особенно увлекался комиссар госбезопасности поисками пути в тибетскую Шамбалу, страну высших существ, обладающих древними мистическими знаниями.
Сослуживцы гадали, что ж такого нашел в Кривошеине Бокий? Кривошеин – телепат? Кривошеин – шаман? Ха-ха-ха!
Голоса в коммунальном коридоре примолкли. Остались только трамвайные звоны-перестуки из открытого окна. Кривошеин снова лег на кровать в своей комнате пять на шесть метров, открыл записки Анненкова и погрузился в чтение с того же места: «- Куда? – спросил Медведкин. Бреннер мотнул головой: – Туда …»
Из записок мичмана Анненкова
17 июля 1918 года
– Следуйте за мной, – сказал Бреннер и кивнул мне, чтобы я шел позади.
Доктор Боткин бродил среди сосен. Лакей Трупп аккуратно водил опасной бритвой по щекам Государя. Алексей щурился на солнце, положив голову на колени Государыне. Княжны сидели и лежали на одеялах. Горничная Демидова и повар Харитонов дремали. Никто не посмотрел на нас, вернее, на них, на комиссаров. И они тоже не взглянули на своих бывших пленников.
Мы шли по той же тропе, по которой приехали сюда. Бреннер пропустил пленных вперед. Юровский уже не мог идти сам, повис на Медведкине. Они плелись, как на Голгофу поднимались, да простится мне это сравнение.
Мне еще не приходилось расстреливать. Бреннер о своем опыте в этом деле не распространялся.
Я стал думать о Царевнах. Их могло бы уже не быть на свете. Двое, бредущие впереди, убили бы их, выпили бы водки, а потом, в том своем будущем, рассказывали бы своим детям и внукам, что им выпало счастье цареубийства.
Мысли о спасенных Царевнах не помогали, напротив, размягчали мою решимость. Когда идешь убивать, лучше не думать ни о чем человеческом. Хорошо бы и совсем не думать, но не получается. Стал думать о том, что вижу вокруг, – цепляться за что-то. Всегда так делал на фронте, пока шли на позицию или ждали приказа в атаку: вот гильза на бруствере – оставляю гильзу; моток колючей проволоки – оставляю моток; лопух растет – прощай, лопух; береза кривая – оставляю березу, оставляю, оставляю … Пока тишина и те, другие, еще не ждут нас или ждут тихо в своих окопах, иду, оставляю – будто метки, якоря, за что уцепиться. Оставляю на чем-то себя, чтобы вернуться …
Пологим спуском мы сошли до самого дна карьера, где широко раскинулась лужа. Сырая глина моментально налипла на сапоги. Перед лужей комиссары остановились. Медведкин держал Юровского, закинув его руку себе на плечи, – точно двое приятелей возвращались с попойки и хорошо выпивший поддерживал совсем пьяного. Я посмотрел на Бреннера. Тот поднял маузер, я тоже вскинул наган и выстрелил в Медведкина. Он согнулся и упал. Бреннер выстрелил два раза в Юровского, потом еще два раза в каждого, когда они уже лежали. Я не смотрел на тела в луже, но краем глаза заметил красное пятно, растекавшееся в желтой воде. Бреннер спрятал маузер в кобуру и пошел наверх, я – за ним. Пудовые глиняные гири на сапогах сковывали шаг, будто не пускали, тянули назад. Не повезло тем двоим – остались в луже.
На фронте я часто думал о том месте, где меня убьют. Перед атакой разглядывал поле, по которому бежать на пулеметы, и оценивал его как свой последний пейзаж. Когда мне в немецком окопе штыком проткнули бок, я лежал в пыли и думал: неужели здесь все и кончится? Как ни странно, ощущение нелепости конца не было связано с фактором времени – с моей молодостью, краткостью жизни или с незавершенностью каких-то дел. Нет. Обидно было только из-за места: Господи, почему здесь, на этом унылом пустыре? Тоскливо не оттого, что «сейчас», а оттого, что «здесь».
Когда мы вернулись на поляну, Государь уже переоделся в гражданское платье, позаимствованное из чемодана Боткина. Доктор был выше ростом и крупнее, и черный суконный костюм сидел на Государе мешком. Бритый (а он в конце концов согласился побриться полностью и даже побрить голову), Государь теперь походил на коммивояжера. Конечно, глаза, улыбка – все те же, и тот, кто знал его лично, не спутал бы ни с кем. Однако сходство с парадными портретами исчезло. Государь, как и Государыня, постарел и обрюзг в заключении, и это давало надежду на благополучный исход нашего предприятия.
Его Величество прошелся
