Николай и сам почувствовал, как по ноге под штаниной струится горячее.
— А ты бы не обо…я! — Мякишев чувствовал, как по лицу бегут слезы облегчения. — Ну и гад ты, Ванька!
— Ну ты, это… извини, — Лапин закинул винтовку за плечо. — Я ж не хотел… А если б на меня кто винт наставил, я б не то что по малому — полные штаны наложил бы! Ладно, пошли, зас…ц, по дороге просохнешь.
Иван вышел первым, а Николай, шмыгая носом, последовал за ним.
«Опять подколол, — зло думал он, тяжко переживая позор. — Да как подколол-то! Всю жизнь он надо мной измывается! С пацанов еще… Убил бы!..»
Убил бы? А ведь и взаправду убил бы, подвернись случай. Ведь если вдуматься, то обиды на приятеля копились еще с малолетства — разбитые носы, синяки, отобранные деньги на завтрак, уведенная девчонка… А уж до подначек, розыгрышей и прочих злых шуточек Ванька был настоящим мастером. Сколько раз сжималась рука на удобном камне или куске трубы, так и просящей: врежь мной по наглой конопатой морде… А когда Нюрку увел, всерьез караулил Лапина Николай по закоулкам с ножом в кармане…
С ножом.
Рука сама собой нащупала рукоять охотничьего ножа, купленного перед походом в тайгу. Хороший такой нож — сантиметров двадцать в длину, с острым как бритва лезвием из доброй золлингеновской стали… Из такой еще бритвы опасные делают и сносу тем бритвам, говорят, нет…
— А где встретиться-то уговорились? — спросил Мякишев идущего впереди Лапина.
— У озера. Дерево там растет громадное… Как там его Зубов-то назвал? Платон, что ли… Сосед у нас был, Платоном звали. Какой дурень дерево человеческим именем назвал? Самого, наверное, Дубом звали. Или Березой… Там, кстати, провод телефонный от ворот тянется — я его чикнул на всякий случай…
— Постой, Вань…
— Чего тебе?
— Да лямку неудобно зацепил… Подмогни, а?
— Давай, поправлю… Рохля ты, рохля, Колька! Даже сидор толком надеть не можешь… Ой! Чего это?!..
Иван пытался нащупать клинок, глубоко вошедший ему в живот. Разинул рот, чтобы крикнуть от нестерпимой боли, но Мякишев крепко зажал его ладонью, выдернул нож и нанес еще один удар, под ребра.
— Рохля говоришь? — хрипел он прямо в вылезающие из орбит глаза приятеля. — Рохля?..
Острый клинок раз за разом входил в бьющееся в агонии тело, пока Лапин не обмяк. Тяжело дыша, убийца поднес к лицу ладонь и увидел в неверном ночном свете, что она лоснится, будто облитая гудроном. И тогда Николая переломил пополам неодолимый рвотный спазм…
Немного придя в себя, он оттащил мертвого приятеля поглубже в лес и принялся тем же ножом и руками рыть землю под толстенным, в пять мужских охватов, наверное, деревом. Не для могилы, нет. В неглубокую, с полметра, наверное, яму, он положил Иванов мешок.
«Не утащить мне обе доли, — думал он, заравнивая „захоронку“ и маскируя для пущей верности опавшими листьями. — Так что пусть полежит здесь Ванькино богатство до поры, раз беляки все равно отсюда уходят. Моей доли мне надолго хватит, а годочков через пять-шесть наведаюсь сюда потихоньку и гляну… Вряд ли будут охранять ворота, когда все уйдут».
Наверное, убийство было слишком сильным переживанием, и он немного подвинулся небогатым своим умишком, но тогда ему казалось, что он придумал все чрезвычайно хитро. Похихикивая, он оттащил Лапина еще дальше, свалил в какую-то ложбину между кустами и закидал сломанными ветками.
«Спи спокойно, дорогой товарищ, — веселился он, стоя над импровизированной могилой. — Тут тебя никто не найдет, кроме зверья. А уж онито позаботятся на славу…»
* * *
— Почему один? — удивился Валерий Степанович, завидев на фоне светлеющего неба одинокую фигуру с торчащим над плечом винтовочным стволом.
— Может быть, это местный? — забеспокоился Зельдович.
— Вряд ли… Эй! — негромко окликнул он незнакомца. — Стой! Кто идет!
— Это я! — послышался знакомый голос, и темная фигура задрала руки вверх. — Николай! Не стреляйте!
— Было бы чем, — проворчал про себя Зубов и добавил громче: — А где Лапин?
— Раздумал он! — Мякишева колотил озноб, списанный геологами на утреннюю свежесть, особенно заметную тут, у озера, затянутого предутренним туманом. — Зас… Испугался, одним словом. Да и бабу он тут себе завел. Жалко, говорит, бросать, беременная она от него, — вдохновенно врал мужик, трясясь, как в лихоманке.
— Чего же он тогда… — Зубов не договорил и махнул рукой. — Ладно. Пойдем втроем. Черт бы побрал этих… этих… И их матримониальные планы в придачу, — закончил он.
Небольшой отряд обогнул озеро перед самым рассветом.
— Думаете, поддельный пропуск поможет? — Зельдовича тоже изрядно потрясывало.
— Откуда я знаю? — пожал плечами начальник экспедиции. — Когда-то у меня получалось похоже…
Счастливая мысль вспомнить проделки студенческой поры осенила Валерия Степановича уже после ухода Лапина. Зубов обладал одним талантом, которого стыдился с юношеских лет, — он отлично копировал самые заковыристые подписи и почерки. Учась в институте, бывало, снабжал одногруппников-двоечников направлениями на пересдачу экзаменов, которые не могла отличить от выписанных лично доцентом Новожиловым даже пожилая секретарша деканата Капитолина Павловна. Да и потом, случалось, применял свой талант, пока, повзрослев, не понял, что добиваться всего в жизни следует честно.
— Печать мне кажется нечеткой… — ныл Лев Дмитриевич. — Раскусят нас…
— А какую вы еще хотели? — огрызнулся Зубов. — Я вам геолог, а не фальшивомонетчик.
Печать он перевел с какого-то ордера, выписанного еще в прошлом году в канцелярии генерал-губернатора тоже старым студенческим способом — при помощи вареного яйца — и от души надеялся, что обман не раскроется. Тут дело пахло не банальным отчислением, как когда-то, а более серьезными проблемами.
Мякишев в разговоре не участвовал, постоянно бормоча что-то себе под нос.
К расселине в скалах поднялись без проблем — к ней вела хорошо натоптанная тропка.
— Кто такие? — буркнул, раздирая рот в зевоте, незнакомый казак, штопающий гимнастерку у пулемета, уставившего тупое рыло в сторону неподвижного, словно дымчатое зеркало, озера. — Не велено никого пущать.
— По поручению генерал-губернатора, — Зубов небрежно протянул стражу липовый пропуск и веско добавил: — Личному.
— По поручению, так по поручению, — зевнул станичник, равнодушно возвращая бумагу: на подпись и печать он взглянул лишь мельком. — Поручику там на выходе предъявите, он и решит, что к чему. А мы люди маленькие.
Он склонился над своим рукодельем и снова заработал иголкой, мурлыча себе под нос что-то заунывное.
