— Ты говоришь о божественном, Антанаил? Здесь и сейчас, в этом месте, ты говоришь о божественном? Когда бы человек стоял передо мной, или хотя бы тень человека, вроде Бернара, я бы спросил, созвучно ли дыхание твое вести Божьей. Но совесть — не твое чувство, да и знаешь ли ты что-либо о чувствах? Посмотри сюда — на этот сосуд из серебра, на лик, украшающий его. Ты узнаешь его черты? Это — моя голова, Антанаил. Моя! Истовый клирик отсек ее из смирения и послушания, не искушаемый знанием, ибо к чему знание там, где есть вера? Отсек — и назвал величайшей святыней в мире, который желал построить ты. Не забавно ли это?
— Забавно. И потому ты вселился в мальчишку, как иной сел бы на коня.
— Я здесь, перед тобой, Антанаил!
Федюня упал на колени, чувствуя приступ невероятной слабости.
— И пришел сказать тебе о своей победе.
Кочедыжник тихо застонал, пытаясь отползти. Прямо над ним, сгущаясь туманным ликом, появилось нечто змеевидное, заполняющее кольцами своими почти всю молельню.
— Сейчас, когда силою твоего коварства, Антанаил, моя глава вещает истину Божью, тебе больше не осталось места в этом мире. Ты лишний!
Федюня почувствовал жжение на груди и, ойкнув от боли, сорвал раскалившийся амулет с тремя перевитыми змеями. То, что происходило вокруг, оглушило его, казалось невероятным. Он не мог понять, где находится и что происходит.
— Ступай прочь, Антанаил, оставь этот мир!
— Не тебе решать, кто здесь лишний!
— Мне! — удивляясь самому себе, крикнул Федюня и из последних сил швырнул амулет, метя в серебряную дарохранительницу.
Яркая вспышка ударила его по глазам так, что даже через ладонь, которой он пробовал закрыться, было видно, как цветком распустился блестящий сосуд дарохранительницы, и с оглушительным грохотом исчезло в нем все то, что миг назад заполняло молельню — и громадный змей, и грозный ангел.
Федюня убрал руки от лица и огляделся. В нескольких шагах от него лежал человек в поношенном балахоне, чуть поодаль исходил ароматным паром бронзовый котел, на алтаре стояла дарохранительница… Федюня на четвереньках подполз к лежащему:
— Вам плохо, дедушка?
Бернар открыл глаза и увидел над собой мальчишечье лицо:
— Я не дедушка.
— Седой весь, — покачал головой малец. — Стало быть, дедушка.
— Плохо, — тихо сознался Бернар.
— Не бойтесь, я вас не оставлю. Сейчас передохну, трав наберу…
Неожиданный грохот заставил сидевших вокруг древнего храма вскочить на ноги.
— Капитан, — забывая о правилах, воскликнул Лис, — шоб я сдох — это было похоже на ядерный взрыв!
— Точно, — пробормотал Камдил, — только в обратном порядке. Не распад, а синтез.
Он сорвался с места и бросился в молельню. Прочие рыцари устремились за ним. Молельня была пуста. Лишь посредине ее около распластанного тела Бернара сидел Федюня Кочедыжник, не замечая вбежавших людей.
— Ты погоди, я тут поудобнее чего-нибудь намощу…
— Ни-че-го не понимаю, — для убедительности помотав головой, объявил Лис.
— Смотри. — Камдил указал на серебряную дарохранительницу. — Лицо…
Отчеканенная физиономия непрерывно меняла выражение, ее то и дело искажали непонятные гримасы.
— О как! — Лис обошел загадочный предмет. — Маманя дорогая! Вальдар, у него лицо со всех сторон!
— То есть как?
— То есть так! Даже сверху!
— Сережа, осторожней! Это Бафомет! Настоящий Бафомет, а не его двуликое изображение!
— Зашибительский прибамбас! Они что там, оба поместились?!
— Оба! Воплощенные единство и борьба противоположностей.
— Шо-то мне это напоминает. Старый вопрос: начнется ли очередная мировая война? Ответ: война не начнется, но будет такая яростная борьба за мир, что камня на камень не останется. Это два в одном от тяжких мыслей не бабахнет?
— Может. Но это уже вопрос к спецам.
Гуго де Пайен и его собратья, не обращая внимания на собратьев по оружию, склонились над Бернаром.
— Да вы не волнуйтесь, — послышалось из круга, — он не помрет, я его излечу.
Мраморная балюстрада дворца была залита весенним солнцем.
— Ваше величество, — монах-василианин склонился перед императрицей, — когда цезари былых времен могли бы видеть нынче благословенную Никотею в могуществе и блеске славы, когда бы могли знать они мудрость замыслов ваших, никто из них не усомнился бы именовать вас Цезарем и Августом — равным среди великих мужей.
— Я рада встрече с тобой, отец Георгий. Рада, что именно ты привез мне вести из Британии. Глубина разумения твоего мне давно ведома, и я бы желала держать тебя подле себя. Пока же скажи, что велела передать моя венценосная родственница, королева Матильда?
— Те условия, которые были предложены вами и королем Людовиком Французским, во многом справедливы и полезны. Но королева Матильда не может дать окончательный ответ без решения мужа.
— Ну конечно! Я не ожидала иного. Разве слабой хрупкой женщине одной управлять державой? — Никотея чуть помедлила. — А скажите, отец Георгий, правду ли говорят, что посланец короля Франции, граф Фульк Анжуйский, в большом почете у ее величества?
— Чистая правда.
Императрица задумчиво кивнула:
— Прошу извинить меня, святой отец, если я в твоем присутствии займусь еще кое-какими делами. Муж пропадает в войсках, и я вынуждена в меру сил помогать ему. Но я прошу тебя остаться — отдохни, друг мой, откушай с дороги. — Она хлопнула в ладоши.
Четверо смуглых мускулистых невольников вынесли низкий стол и расшитые подушки. Затем четыре невольницы с занавешенными лицами, но одетые так, что Георгию Варнацу пришлось прикрыть глаза, дабы не вводить себя в искус, уставили стол яствами, фруктами и кувшинами с вином.
Одна из невольниц наполнила до краев кубок и придвинула его посланцу английской королевы, да так и осталась ожидать новых распоряжений.
— Барон ди Гуеско ждет приема, — напомнил стоящий позади установленного на балюстраде переносного трона рыцарь Надкушенного Яблока.
— Скорее зовите его!
Анджело Майорано выглядел уставшим, но весьма удовлетворенным:
— Ваше величество, я счастлив…
— Оставим этикет. Я жду новостей!
— Ваше величество, я добрался сюда через Дакию, Фракию, через горы, через леса, полные опасностей, добирался, чтобы опередить первый корабль…
— Граф, я помню о своем обещании. По твоему лицу я вижу, что у меня есть основание его исполнить. Говори.
— Херсонес восстал. Русь поддержала его. Я намекнул Великому князю Мстиславу, что вы знаете, для чего василевсу Иоанну так нужна Матраха. А также о том, что вам, как члену императорской семьи, наверняка известен секрет греческого огня.
— Увы, нет. Но это и не важно. Не пройдет и недели, как я узнаю его — как только первый корабль сможет войти в бухту Золотого Рога… Прекрасная новость, дон Анджело! — Никотея хлопнула в ладоши. — Это следует отметить!
Вино густой струей полилось в принесенные кубки, и легко одетая невольница, не забывая кланяться, подала их всем, находившимся на балюстраде.
— За Нику, приносящую славные победы! — возгласил Анджело Майорано.
Никотея прикоснулась губами к краю серебряного кубка и сделала несколько жадных глотков.
— Моя госпожа… — услышала она совсем рядом.
Невольница, разносившая вино, сорвала паранджу и устремила на императрицу пронзительный, точно раскаленный, взгляд черных, как адская бездна, глаз.
— Мафраз… — прошептала Никотея, схватилась за горло, пытаясь восстановить куда-то исчезнувшее дыхание. — Ты?
«Яд! В вине яд», — стучало в висках. Дыхание не восстанавливалось, сердце рвалось из груди, будто страшась дольше оставаться в ней, и ясный весенний полдень вдруг потемнел.
— Отравили! Императрицу отравили! — услышала она, но уже как-то со стороны, точно и не ушами.
Повелительница Европы лежала на белом мраморе без движения. Возле нее валялся кубок, алая лужа растекалась по камню.
— Хватайте ее! — закричал Гринрой, вырывая меч из ножен.
Мафраз стояла на месте, не думая сопротивляться.
— Там нет яда, — торжествующе произнесла она, и глаза ее сияли. — Можете убить меня.
— Погодите! — властно остановил стражей монах-василианин и щедро отпил из кубка. — Это то же вино! У каждого из нас такое! — Он подошел к винной луже, обмакнул в нее рукав и выдавил несколько капель себе в рот. — Здесь, в вине, нет яда. Она сама убила себя. Яд был в ней.
Он наклонился над мертвым телом:
— Покойся с миром.
— Проклятие! А как же моя Лигурия? — раздался над его головой голос Анджело Майорано. — Проклятие!!! — завопил Мултазим Иблис и бросился вон из дворца, инстинктивно нащупывая на груди массивную золотую гривну.
— Теперь все будет по-другому. Трудно, медленно, но по-другому, — глядя ему вслед, пробормотал Георгий Варнац. — У этого мира есть своя надежда.