— Их тут побывало без счету, — сказал Гилбер, не оглядываясь. Такое отношение он демонстрировал ко всем этим безымянным останкам поселений, мимо которых они шли, — отводил глаза и шел дальше. Бекке не надо было говорить, что библейская история о жене Лота горит в его памяти особенно ярко именно здесь — при виде городов, лежащих во прахе, подобных которым не мог бы вообразить ни один житель Содома.
— Я слышал, что когда пришел Голод, — он несколько раз сплюнул, упомянув это слово, — то и большие города, и малые поселения сначала надеялись выжить за счет тех запасов, которые в них имелись. Но возникли пожары, как мне говорили, а потом и схватки из-за того, что люди хотели захватить себе больше той доли еще остававшихся на складах запасов, которая им полагалась. Люди грабили все, что попадалось под руку, лишь бы выжить, а то, что не годилось в пищу, они превращали в товары, которые меняли на еду. Как муравьи, объедающие кость. Мы тогда были как животные, нет, даже хуже, чем они.
— Я знаю. — Мерзости и богохульства, творившиеся в те времена, старательно запечатлялись в умах всех послушных детей на хуторах кистью, которую обмакивали в память о реках человеческой крови.
— Большая часть горожан в конце концов, как я слышал, — продолжал Гилбер, — ушла и осела на землю. Когда города больше не смогли поддерживать существование своего населения, когда они съели последнюю крошку своих запасов, сожгли последнюю каплю горючего и обменяли последнюю вещь, которую вообще хоть как-то можно было использовать, горожане разбежались в разные стороны.
— И там ничего не осталось? — с тоской спросила Бекка.
— Ничего.
— Трудно поверить. Может быть, если тропа подведет нас поближе к следующим развалинам, мы могли бы попытаться…
— И пытаться не буду… — Для Гилбера это было дело решенное. — Те, кто не бежал из городов ради спасения жизни, остались и жили в руинах, пока это было возможно. Говорили, что они постепенно вырождались — те, которые еще могли плодиться. Их глаза стали красными, как угли, на руках отросли когти, а уши стали огромными, ибо они все время прислушивались, прислушивались, прислушивались, не раздастся ли звук преследующих их шагов. Зубы выросли длинные и острые, потому что ими рвали плоть грызунов, живших под развалинами, а если кто-то из чужаков осмеливался ночью проникнуть на их территорию, они накидывались на него черным облаком и съедали живьем.
— Ты забыл насчет хвостов, — сухо напомнила Бекка.
— Что?
— Забыл ту часть этой сказки, где говорится, что все они отрастили длинные, голые, розовые хвосты. Или ты думаешь, я не знаю, как выглядят крысы? Женщины заставляли меня убивать их во множестве, когда я была маленькой.
Гилбер подмигнул ей:
— Не нужно было валять дурака и пытаться напугать тебя детскими сказочками. Я просто искал предлог, который заставил бы тебя залезть ко мне под бочок сегодня ночью.
— Будто бы тебе для этого нужен особый предлог! — И они пошли дальше. Пустоши были обширны и по большей части безлюдны. По меньшей мере три дороги пересекали их, играя роль торговых путей, которые в сезон использовались караванами разных городов Коопа. Широкие, хорошо видные на местности, относительно ровные, утрамбованные многими годами путешествий по ним, эти дороги тщательно обходили скелеты древних поселений. Иногда, когда Бекка и Гилбер поднимались на вершины невысоких холмов, они видели какую-нибудь из этих дорог — желтый шрам на буро-серой мертвой земле. Что касается их самих, то они шли где-то посередине между дорогой и руинами и спускались к дороге лишь там, где карта Бекки показывала существование источников. Уже несколько недель шли они по пустыне, а воды в запас могли брать очень немного; к концу пути им стало ясно, что они могут оказаться и без пищи.
— Нам надо идти к берегу главной дорогой, так будет ближе, да и шагать легче; кроме того, в этом случае у нас останутся еще кой-какие припасы, когда мы доберемся до цели, — спорила Бекка с Гилбером, когда он еще до начала похода прокладывал их маршрут. — Ну и что, если мы встретимся с другими путниками? Даже если они и знают, что меня разыскивают, все равно городским до меня дела нет.
— Городские и хуторские помогают друг другу, — ответил он. — А если нет, то зачем же ты суетишься и идешь в город за правосудием? Почему бы не предположить, что горожане с той же легкостью согласятся помочь альфу своего любимого хутора свершить месть, осудив тебя?
— Выдадут меня Праведному Пути? — возмутилась Бекка. — Не сделают они этого! За то, что я защищала себя, за то, что я восстала против лжеца и обманщика, укравшего у моего отца его хутор? Адонайя нарушил закон, а не я!
— И все-таки он еще жив, — спокойно сказал Гилбер, — и именно по его приказу были разосланы послания по всем ближайшим хуторам с известием о тебе. Где гарантия, что там написана правда? Откуда ты знаешь, в каких преступлениях он тебя обвиняет? Об этом мы можем лишь догадываться. Если тебя схватят обыкновенные горожане, то их умы могут быть настолько отравлены его ложью, что они просто препроводят тебя домой для суда, и ты можешь кричать, что хочешь повидаться с братом, пока не посинеешь и срок твоей жизни не истечет.
Бекка поняла справедливость точки зрения Гилбера, хотя ей того и не очень хотелось. Они продолжали идти, избегая насколько возможно дорог и постоянно обходя руины. По ночам оба заворачивались в свои одеяла и тесно прижимались друг к другу, чтобы согреться. Даже если бы Гилбер и не боялся, что огонь привлечет к ним чье-то внимание, все равно в пустошах не росло ничего такого, что могло бы гореть.
И все же Бекке снилось, что в пустошах жизнь есть. Червь в ней спал, спал с тех пор, как Гилбер разбудил ее своей любовью. Червю теперь нечего было ненавидеть, незачем кидаться на что-то, не было цели для ядовитых укусов. Недавно еще громогласный и циничный, ее собственный внутренний голос тоже утих, и тогда, к своему удивлению, она услышала множество голосов, которыми говорила пустыня. Когда они остановились в четверти дня пути от колодца, она услышала какое-то стрекотание и шуршание в жесткой и низкой растительности пустоши. Луна круглилась в небе, кропила серебром эту потерянную страну, так что та становилась почти прекрасной.
Бекка откатилась от Гилбера и приложила ухо к земле. Неужели это пение? Неужели даже для этой страны, ставшей пустыней уже многие века назад, все еще существует надежда, что наступит день, когда она вернется к жизни? Она струилась под почвой подобно скрытому ручью, стремительно, пузырясь обещаниями, зовя следовать за собой, шепча о семенах, которые спят до тех пор, пока кто-либо не отыщет тайное заклинание, которое разбудит их, и они начнут плодоносить.
Это была чудесная фантазия — ловить слова древней песни земли, но вокруг раздавались и другие звуки, которые явно не были иллюзией. В ночной тиши громко щебетала какая-то мелкая живность, а топот маленьких быстрых лапок под землей заставлял Бекку настораживаться даже во сне. Ведь то, что они маленькие, вовсе не значит, что они безвредны. Во всяком случае, не там, где спящего путника так легко укусить какому-нибудь родичу крысолюдей из сказок Гилбера. Любые укусы, полученные им или ею, могут оказаться губительными, даже если сначала это крохотные ранки. Перед глазами Бекки возникла распухшая ножка Шифры. Рисковать нельзя. И все же, хотя она знала о присутствии этих маленьких торопыг и это мешало ее отдыху, в глубине души Бекка благословляла упорство, благодаря которому жизнь торжествовала даже здесь, где на первый взгляд могла царить только смерть.
Еще хуже бывало, когда они ночевали возле руин. Тогда никакого пения слышно не было, а во тьме шевелились лишь ночные кошмары Бекки.
— Вблизи колодцев, может быть, и живут какие-то существа, — согласился Гилбер, — но в развалинах нет ничего, что могло бы поддерживать жизнь. Раньше тут, возможно, обитали твари — настоящие звери, Бекка, я не о дурацких сказках говорю. Но они или вымерли из-за отсутствия добычи, или были уничтожены людьми.
— Трудно представить себе более безжизненное место, — сказала Бекка, глядя на дальние отброшенные луной тени острых зубцов руин.
— Все съедено, — ответил Гилбер. — Вплоть до самых мелких существ, которых можно было ловить руками, все съедено. Когда отчаяние становится таким всеобъемлющим, что значение имеет только сегодня, мало найдется людей, способных сдержать себя и отпустить маленькую жалкую зверюшку живой, чтобы она могла размножиться. А потом приходит неизбежное завтра.
Вот почему, когда чьи-то приглушенные шаги, хрустевшие сухой растительностью пустыни, донеслись до слуха Бекки, знавшей, что поблизости колодцев нет, она мгновенно поняла, что опасность рядом.
— Гилбер, проснись! — Она схватила обнимавшую ее руку и крепко сжала ее; Голос Бекки был тих и настойчив.
