Для Бату кончина Субудая стала последней соломинкой, ломающей хребет верблюда. Он не прожил и нескольких месяцев после смерти одноглазого барса, скончавшись в том же Сыгнаке, а не в городе, который он в своих радужных мечтах строил на Итиле, после того как захватил бы всю степь. Хан даже успел придумать для него название – Сарай-Бату. Но… не судьба.
А всего через год в Сыгнаке вновь сменился правитель. Яд – самое лучшее средство для тихого устранения конкурентов. Им и воспользовался Берке, убрав с молчаливого попустительства Гуюка всех сыновей Бату кроме Сартака, продолжавшего воевать с ханьцами на далеком юге.
Взор Берке был изначально устремлен не на северо-запад, а на своих родных братьев, да еще на богатые города улуса недружных сыновей Чагатая. Искусно стравливая их между собой, Берке ждал лишь подходящего момента, когда Кара-Хюгелю и Есю-Менке покрепче сцепятся в кровавой схватке.
Для Руси Берке не представлял ни малейшей опасности. Молодой хан умел мыслить трезво и прекрасно понимал, что держава Константина ему в одиночку все равно не по зубам. Вот если бы великий каан Гуюк изменил свое отношение или на его место пришел бы кто-либо другой, тогда стоило бы и попробовать.
Глава 21
Ты была права, княгиня!
Помоги же, Господь, милосердье твое
Обрати на молитву мою.
Пусть не кружит в надежде над ним воронье —
Он всегда будет первым в строю!
Марианна Захарова
Константину, в отличие от Бату, грустить не приходилось, но и весело бездельничать времени тоже не было. Задача номер один, которую он поставил перед собой, – это работа с Гуюком и прочими царевичами-чингизидами, попавшими в плен.
Первым он отпустил домой сына и внука Чагатая – Хайдара и Бури. Взойдет ли кто-то из них на престол своего отца и деда, предсказать было невозможно, но овчинка стоила выделки. Конечно, хотелось бы с ними поработать еще немного, но Чагатай к лету умер, и следовало спешить, чтобы дать им шанс на успех.
С Гуюком пришлось попыхтеть. В ход шли посулы, лесть, обещание всевозможных выгод и даже угрозы. Константин не просто так упомянул о том, что Кулькан, последний из оставшихся в живых сыновей Чингисхана, уже почти выздоровел и просится домой.
– Наверное, он тоже хочет принять участие в великом курултае, – невинно предположил царь и удовлетворенно заметил, как испуганно сузились глаза собеседника.
– Кулькан даже не получил улус от своего отца, – мрачно заметил Гуюк.
– Зато у вас в степи есть хороший обычай, о котором мне недавно напомнил хан Бату. Согласно ему, младшему сыну всегда достается отцовская юрта, чтобы он мог позаботиться о стариках-родителях, дабы они провели остаток своих дней в сытости и покое.
– Его отец давно умер, так что Кулькану не о ком заботиться, – возразил царевич, кипевший от возмущения.
– Отец – да, – не спорил Константин. – А мать? Насколько я знаю, Хулан-хатун еще жива. Кстати, его и твоя мать, кажется, из одного рода?[165] Но его здоровье вызывает у меня опасения, – быстро добавил он, чтобы Гуюк не успел окончательно выйти из себя. – Мои лекари говорят, что царевич еще слаб для долгого и опасного путешествия, поэтому я пока не решил, отпустить его или оставить у себя для полного выздоровления, – и мысленно воскликнул: «Да догадайся же ты, в конце концов, дубина стоеросовая!»
«Дубина» не сразу, но догадалась, после чего пошла в лобовую атаку. Намеки Гуюка на то, что неплохо бы Кулькану взять и помереть, были по-дикарски примитивны, ну да ладно. Пришлось говорить прямолинейно, называя вещи своими именами:
– Я – не кат[166], – заявил Константин. – Убить человека по нашей вере – тяжкий грех. Да ты ведь тоже христианин, так что должен понимать.
– Но ты не сам его убьешь. Какой же это грех? – не согласился Гуюк.
– Приказать убить – двойной грех, – категорично заявил Константин. – Повеление все равно будет исходить от меня, к тому же, заставив сделать это другого человека, я сделаю великим грешником и его. Боюсь, господь не простит мне такого. Ты лучше подумай о себе.
– А что я? – удивился Гуюк.
– Все скажут, что я убил Кулькана, потому что меня об этом попросил ты, – пояснил Константин. – Пойдут разговоры. Люди скажут: «Если этот человек так ведет себя еще до избрания его великим кааном и не боится умертвить родного дядю, так как же он станет поступать с нами, после того как мы его поднимем на белой кошме? Надо ли выбирать этого жестокого?»
– Тогда как? – тупо уставился на своего собеседника Гуюк.
– Мы оставим его лечиться, и он пробудет на Руси столько, сколько нужно, – пояснил Константин. – Он будет иметь хорошую одежду и еду, хороших лекарей, хороший дом. Если Кулькан не захочет в нем жить, то я повелю разбить юрту. У него не будет недостатка в собеседниках. И тогда никто не посмеет упрекнуть тебя в его смерти. Напротив, ты всегда сможешь сказать, что подписал договор с Русью не только потому, что он выгоден самим монголам, но и желая сохранить жизнь чингизида, которого хитрый царь урусов решил оставить у себя в аманатах[167]. Ты справедлив и не хочешь, чтобы царевич погиб из-за нарушения договора.
Гуюк улыбнулся, но затем неожиданная мысль пришла ему в голову.
– А скажи мне, – неуверенно начал он, тщательно подбирая слова. – Если я нарушу договор, то ты и вправду его умертвишь? – и пытливо уставился на собеседника.
«Ах ты сволочь такая, – весело подумал Константин. – Вот уж не дождешься ты этой радости».
– Ну что ты! – возразил он вслух. – Как можно?! Я ведь говорил, что это грех. Да и за что его убивать? Получается, договор нарушишь ты, а страдать должен невинный. Это несправедливо.
– Несправедливо, – эхом откликнулся Гуюк, явно разочарованный в своих ожиданиях.
Судя по вытянувшемуся лицу последнего сына Чингисхана, можно было сделать вывод, что у него несколько иные понятия об этике вообще и о справедливости в частности.
– Правда, я горяч во гневе, – добавил Константин, чтобы добить его окончательно. – Могу и не сдержаться, а потом буду жалеть. – И, заметив, как радостно вспыхнули глаза у царевича, безжалостно подытожил: – Но я, скорее всего, сразу отпущу его в родные степи и даже дам провожатых, чтобы они довезли Кулькана домой в целости и сохранности.
– Зачем?!
– Чтобы удержаться от соблазна греха, – простодушно пояснил Константин.
Скорее всего, Гуюку хотелось сказать в ответ очень многое, но он вновь промолчал. Больше на эту тему они не разговаривали, зато о многом другом беседовали целыми вечерами. То Константин заводил разговор о той непредусмотрительности, с которой чингизиды направились в поход туда, где даже в случае победы ожидать богатой добычи не приходилось, то о других богатых странах, то о выгоде договора.
