Василий Звягинцев - Скорпион в янтаре. Том 1. Инвариант

Ознакомительная версия.

Но ничего не вышло. Может быть, требовалось не только ментальное усилие, но какое-то физическое перемещение в пространстве. Чтобы «выйти из фокуса». Только куда здесь и сейчас переместишься? «Три шаги налево, три шаги направо», как в одесской песенке, вот пока его предел маневрирования.

Возможно, находясь внутри одного «компьютера», доступ к другому невозможен теоретически?

«Рулетка сама по себе система, и все другие системы против нее бессильны». Очень может быть.

Раз так, не лучше ли просто поспать?

В том, что все с ним происходит наяву, а не внутри галлюцинации, помогала убедиться методика, описанная Лемом в «Сумме технологий». В том ее разделе, где разбирался вопрос, как может человек, помещенный внутри «фантомата», догадаться об этом. Единственно по физическим реакциям организма.

Заключенный в фантомат человек, сколь бы долго он там ни бегал, бился на шпагах или скакал верхом, на самом деле пребывает в покое и даже в некотором роде в анабиозе, следовательно, молочной кислоте в мышцах взяться неоткуда. Ее быстрому разложению мог бы поспособствовать геомеостат, но его Шульгин тоже сейчас не имел. А большинство участвовавших в марш-броске мышц как раз сейчас начали реагировать самым недвусмысленным образом. Едва ли Держатели, или кто угодно еще, озаботились столь незначительным на галактическом фоне штришком. Значит, с девяностопятипроцентной уверенностью можно считать, что он сейчас находится в своем, материальном и бренном, теле.

Ему же отдых крайне необходим.

Сашка улегся поудобнее, предварительно проверив, не грозит ли ему дурацкая смерть от угара. Нет, дрова уже прогорели, а тяга в трубе была достаточной, чтобы обеспечить в избушке должный воздухообмен с атмосферой.

Заснул легко и быстро, в надежде, что до утра его не потревожат. И тут же увидел свою смерть.

…Увидел свою смерть.

Конечно, не пресловутую старуху с косой, не ангела или демона вроде Азазелло, исполненного мрачного величия, даже не карнавального облика существо, размалеванное и украшенное дурацкими бантиками и бубенчиками (так называемая «нелепая»), а сам процесс.

Увидел извне, как сцену из фильма, снятую в духе давнего итальянского неореализма, отчего лишенную эстетики и хоть каких-то художественных достоинств, кроме заранее просчитанного эпатажа без того травмированной послевоенной публики.

Поскольку сюжет касался лично его – он вызвал глубоко негативную реакцию.

Шульгин лежал на больничной койке, в плохой палате. Она была сверх привычных ему норм заставлена шестью койками вместо предусмотренных трех, крайне запущена: стены давно не крашены, линолеум на полу зиял дырами, а главное – подавляла картина тотального неустройства. Даже в участковой дальневосточной больничке, где он работал после института, обстановка была пусть и бедная, по причине и тогда имевшего места «недофинансирования», но хотя бы человеческая. Обустраивались, как могли, заботясь о пациентах. А тут – хуже чем на эвакопункте времен Первой мировой.

Хорошо, койка была угловая, не совались мимо нее то и дело сопалатники, персонал и посетители.

На вид человеку, которого он мгновенно отождествил с собой, было лет под шестьдесят, и Шульгин ужаснулся натуральным образом – как же он отвратительно выглядит! Почти лысая голова, обрюзгшее, дня три не бритое лицо, темные мешки под глазами, отрешенный, без признаков малейшей жизненной силы взор. Однако на прикроватной тумбочке лежит какая-то книга, значит, пытался еще читать, пусть и не сегодня. Рядом на больничном стуле сидит женщина в накинутом поверх темного платья застиранном халате. Настолько пожилая и бесцветная, что Сашка с трудом угадал в ней свою первую жену, от которой благополучно скрылся на Валгаллу, пока она отдыхала в Кисловодске.

Не разошлись, выходит, при всей несовместимости характеров.

Что-то она говорит, глядя в сторону, с неподвижным лицом. Слов не слышно. Немое кино.

Недолгого практического опыта Шульгину хватило, чтобы понять – человек на койке (назвать его собственным именем язык не поворачивался) доживает последние часы, если не минуты.

Неужели вот так заканчивается его жизнь? Не в бою, не в почтенном девяностолетнем возрасте, с сигарой и бокалом коньяка достойное угасание перед камином, в окружении многочисленных родственников и прихлебателей, а черт знает от чего, в больнице для самых бедных, где даже индивидуальной покойницкой палаты не нашлось…

Не для умирающего, ему так и так все равно, чтобы не травмировать остающихся пока …

За что же ему такое дадено? И тому, кто умирает, и тому, кто на это смотрит?

И в какой реальности действие происходит?

Ответ пришел сразу, не в виде посещающего шизофреников голоса, а просто как отчетливое осознание момента.

«Вот это и есть твой реальный конец. Вы доиграли пульку с Андреем и Олегом, никакие странные мужики не позвонили в дверь, разошлись, довольные раками, пивом и хорошо проведенной ночью. И дальше все покатилось так же, как и до того. Еще двадцать лет кое-как прожитой жизни, все более редкие встречи с друзьями, пассивность, нежелание плюнуть на все и податься хоть в «челноки», хоть в «белые наемники» (а мог бы!), выпивки по случаю и без случая черт знает с кем. Бесконечные скандалы с женой, ее дурацкие измены, развал института, случайные заработки, бессмысленная ссора с Новиковым, после которой ни разу не встретились. Нарастающее, поначалу оставленное без внимания недомогание. К врачам не обращался, «я и сам врач, вот весной перееду на дачу, сразу полегчает…». Когда не полегчало, жена отвела все же к знакомому специалисту. Диагноз пусть крайне неприятный, но оставлявший кое-какие надежды. К благополучным друзьям, которые могли бы и помочь, не обратился из гордости, а скорее – наступившего безразличия.

И вот – последняя мизансцена. «Смерть Ивана Ильича».

Наступившая агония, по счастью, была короткой.

Жена ухватилась за его потянувшуюся к тумбочке и тут же упавшую руку. Он из последних сил попытался приподняться и что-то сказать. Но услышать не удалось. Может, зря, может, и нет. Что там такого скажешь? Вряд ли фразу, достойную войти в монографии и хрестоматии. Да кто теперь знает? Вдруг в ней и заключалась последняя истина? И что за книга лежала на тумбочке? Библия, Конфуций или очередной роман старого друга, в котором была описана совсем непохожая жизнь и ни слова о смерти?

С точки наблюдения не видно, и нет физической возможности подлететь, перевернуть книгу и посмотреть: что же это? Вдруг бы открылось что-то, ему сейчас недоступное?

Никому в реальной жизни не пожелаешь пережить такого – наблюдения за жалкой кончиной того, кто с рождения ощущал себя суперменом, обреченным на великие дела, и «отходящим» жалко и бессмысленно. И не близкого друга – на умирание Новикова или Левашова он смотрел бы с искренней грустью, печалью, слезой, выкатившейся во время поминального слова, а за собственной, до отвращения подлинной и… И никакой. Стоило ли приходить в прекрасный, многообещающий мир, чтобы так отвратительно из него уйти?

Ознакомительная версия.