– Надо дать ему золота, – тут же сказал Агилмунд. – Кто он, верховный судья? Много он возьмет?
– Боюсь, что у всех нас не найдется достаточно золота, Агилмунд. Верховный судья здесь – император. И он очень не любит, когда убивают без суда и закона.
– Я так и думал, – заявил Скулди. – Скажи, Гееннах, если мы убьем Александра, кто тогда станет императором?
– Я сделаю все, чтобы императором стал Максимин.
– Ха! – воскликнул Ахвизра. – Вот этот не станет наказывать Аласейю. Он сам убивает без суда и закона!
– Август Максимин – это неплохо, – сказал Агилмунд. – он храбр и любит драться. И воины его любят. Я думаю: если Александр умрет, Максимин станет императором. Но когда он станет императором, не захочет ли он наказать нас ? За то, что мы убили императора .
– Он не должен узнать, кто это сделал, – сказал Черепанов. – Завтра Александра Севера и Мамею найдут мертвыми. И никто не узнает, кто их убил. Я сообщу вам все пароли и дам каждому доспехи преторианцев из сирийской когорты: десятников и субпрефекта. Никто не посмеет вас остановить. Даже если вам не удастся остаться совсем незамеченными, свидетели скажут: августов убили сирийцы. А если вам не удастся…
– Удастся! – самоуверенно заявил Скулди. – Мы убьем их обоих. Но за смерть Мамеи ты должен нам заплатить. Аласейа сказал: все, кого мы убили, предстанут вместе с нами перед вотаном, когда мы умрем, и в Валхалле мне придется повозиться, чтобы заставить ее себе прислуживать. Справлюсь, но это нелегкая работа. Поэтому в этом мире я должен получить за нее золотом.
– Получишь, – усмехнулся Черепанов. – Но отправить ее в Валхаллу вы должны сегодня. Согласны?
– Ну да, – за всех ответил Агилмунд. – Такие дела лучше не откладывать.
– И золото лучше получить сегодня, – тут же добавил Скулди. – Сколько, Гееннах?
– Не беспокойся, Герул, – сказал Черепанов. – В обиде не будешь.
Что Черепанову всегда нравилось в Коршуновских головорезах – абсолютная уверенность в собственных силах. Вот он сейчас отправил их, четверых, на операцию, цель которой – завалить главу крупнейшего государства, находящегося в укрепленном охраняемом лагере двух преданных легионов, под личной охраной отлично подготовленной преторианской когорты… и ни один из них, даже педантичный Агилмунд, ни на миг не усомнился, что акция может окончиться провалом. А вот сам Черепанов такой абсолютной уверенности не испытывал. Ну да, Геннадий выдал им «облегченную» (без кирас, поножей и тому подобного железа) преторианскую форму, добытую, уж неизвестно как, Аптусом, и сообщил пароли, выведанные Манием Митрилом. Но то, что операция такого масштаба разрабатывалась неполные сутки и реализовывалась четверкой в сущности случайных людей, плохо укладывалось в Черепановском сознании. Ведь противостоять четверке германцев будут не салабоны, а тоже крутые парни. Понимают ли они это? Вспомнилось, как они с Плавтом удрали от вандалов. Неужели бойцы рыжебородого рикса Дидогала были хуже готов? Вряд ли. Да и Аптус, конечно, лучший из лучших, но ведь и преторианская гвардия набирается тоже из лучших…
Словом, неспокойно было примипилу Геннадию. И на душе и в мыслях. Провалится операция – беда. А зарежут Коршуновские «спецназы» императора… тоже нехорошо как-то. Дело в том, что нравился Черепанову Марк Аврелий Александр Север, повелитель великой Римской империи. По-человечески нравился. И как правитель – тоже: разумный… Одно его высказывание о том, что на государственные должности нужно ставить тех, кто избегает их, а не тех, кто их домогается, многого стоит. [79] Не кровожадный, простой в быту и в обращении (простой для императора, конечно), способный прислушиваться к чужому мнению… К сожалению, в первую очередь – к мнению своей мамаши, которая вертит сыном как хочет. Даже жену его, собственноручно выбранную, из палатина изгнала, как только та начала кое-какое влияние на мужа приобретать. [80]
«Так надо, – убеждал себя Черепанов. – Если такова цена сохранения Империи, значит, надо ее заплатить. Мягкий, терпеливый, уравновешенный, ценящий человеческую жизнь Александр ее погубит, а агрессивный, яростный, не терпящий возражений Максимин – спасет».
Впрочем, от Черепанова уже ничего не зависело. Справятся Коршуновские варвары с задачей – быть Максимину императором. Не справятся… все равно Александру императором не быть. Легионы – на грани бунта, внешние враги подступают, народ пищит от новых налогов… Александр добр, но Империю не сохранит. Максимин свиреп, но, черт возьми, страж границ и должен быть свирепым!
Эта мысль напомнила Черепанову о другом «страже», о его «внешнем покровителе» – боге Янусе. [81] И слова Скорпиона о том, что Геннадию следует более демонстративно почитать своего Бога.
Повинуясь скорее импульсу, чем разуму, Геннадий отправился в легионному татуировщику, разбудил его и потребовал начертать на своем правом запястье «ССС», а на левом – «LXV». [82] Что и было сделано.
Выйдя от татуировщика, Черепанов снял с пальца золотой перстень с изображением Александра Севера, подаренный ему самим императором в знак особого доверия, размахнулся и зашвырнул перстень в темноту.
* * *
Ночь с девятнадцатого на двадцатое марта девятьсот восемьдесят восьмого года от основания Рима. Окрестности города Могонтиака. Лагерь VI и XVI легионов
– Проклятие… – прошептал Ахвизра, опуская нож. – Он же мертвый.
– И второй – тоже, – шепнул Агилмунд. Сирийский лагерь спал. Кроме охраны у ворот, которой было достаточно пароля и формы преторианцев, чтобы пропустить «диверсантов» в расположение легиона, часовых – в положенных местах, охранявших конкретные объекты, и настоящих преторианцев императора, коим тоже полагалось охранять конкретный объект – своего императора. Но это только издали казалось, что охрана у палатки Августа начеку и в боеготовности. На самом деле охранники-преторианцы были мертвы. Убийцы так искусно привязали их к воткнутым в почву копьям, что даже Ахвизра едва не обманулся и сообразил недоброе, только учуяв нехороший запах. Знай Ахвизра, что охранять палатку должны не двое, а шестеро и у входа в нее должен гореть костер, он насторожился бы значительно раньше.
– Оба готовы, – резюмировал Скулди. – Задушены. Ахвизра, глянь внутри.
Гревтунг нырнул под полог, а трое остальных тем временем настороженно всматривались и вслушивались. Но огромный лагерь безмолвствовал. Вернее, издавал лишь естественные для многотысячного скопления спящих людей звуки.
