— Утекай! У-те-кай!
Я заметил, как дернулась в крестном знамении рука дю Бартаса. Нечасто увидишь, но сейчас — самое время.
— Шевалье! Передайте своим, чтобы не двигались с места!
— Мои не двинутся. — Пикардиец с силой провел ладонью по лицу. — Merde! Что они делают? На одну переправу больше сотни за один раз не поместится. Вы представляете, что сейчас начнется? Ведь это же конец!
Он ошибался — это был всего лишь акт второй. Быстрый, короткий. Все площадки и «беседки» заполнены, заскрипели канаты, двигая пэджэнты…
…И прибавилось зрителей. Польский вал был заполнен народом, наиболее смелые уже подобрались к самому табору, кто-то начал карабкаться на насыпь.
Ударил мушкетный выстрел. Часовые редута были на посту. Но это только здесь, табор беззащитен! Зрители скоро поймут, они уже понимают, еще миг, и толпа любопытных превратится в стаю diablerie…
— Шевалье! Дайте мне сотню ваших мушкетеров! Надо добраться до раненых, уложить их на ноши…
— Вас затопчут, друг мой!
Я оглянулся, окинул взглядом обезумевшее белое море. Шатры исчезли, погасло сияние крестов. Остались люди — преданные люди, ничего не понимающие, не способные видеть, слышать, соображать.
Чернь… Какое отвратительное слово!
Снова выстрел! Еще, еще! Неужели?..
Я вновь оглянулся и понял, что второй акт позади. Они уже здесь — ландскнехты в темных латах, гусары со стальными крыльями за спиной, усатые здоровяки в ярких жупанах. Заполнили вал, деловито заряжают мушкеты, кто-то уже разворачивает брошенную часовыми гармату…
Diablerie выходят на сцену.
Акт третий.
* * *
Реестровцы — впереди, тремя рядами, парни в белом — посередине, на мою голову кто-то водружает тяжелую каску.
— Заряжай! Ряды ровняй! Пан Гуаира, то прошу ближе к хоругви!
Кажется, я тоже стал полковником!
А спереди грохочут выстрелы. Вначале редкие и неуверенные, они теперь звучат все чаще, вот ударил залп, глухо рявкнула мортира.
Diablerie все еще на валу. Они не спешат в табор, боятся засады, какой-то невероятной, невозможной хитрости. Им незачем торопиться, незачем рисковать. Каждая пуля, каждое ядро попадает в цель.
— С Богом, друг мой! Если вас не будет через полчаса… Дю Бартас хмурится, пистолет-бородка смотрит мне в грудь.
— Если меня не будет, шевалье, то вы будете пробиваться к переправе!
Сказал — и пожалел. Глаза бога Марса вспыхивают огнем.
— Parbleu! Гуаира! Извольте не пререкаться со старшим по званию!
О, Господи! И вправду!
— Oui, mon colonel!
Меня толкают вперед, к красно-синей хоругви, возле которой ощетинились мушкетами несколько мрачных усачей. Сзади ревет дю Бартас — на дикой смеси всех возможных наречий:
— Атансьо-о-он! Хлепцы! Тавай! Тавай! Марш-о-о-он! Пьесня!
Какой еще к черту-дьяволу «пьесня»? Но усачей ничем не удивишь. Резкий свист, и десятки голосов дружно рявкают:
Нам поможет Снятый Бог и Пречиста Мати
Ляха порубати!
Эх, пан чи пропал! Дважды не вмирати!
Вперед!
* * *
Мы успели вовремя. Как только наш таран, разгоняя перепуганную толпу, прорвался к лазарету, откуда-то сзади донесся дикий леденящий душу вопль, перекрывающий все, даже адский шум агонизирующего табора:
— Ля-я-я-я-хи-и-и!
Я понял. Diablerie уже здесь.
Акт третий. Кульминация.
Вскоре стало ясно, что мое присутствие совершенно излишне. Командовать не пришлось. Реестровцы привычно построились в три шеренги, готовясь к отпору. Ополченцы бросились к раненым, снимая с плеч самодельные ноши. Повезло — и нам, и этим несчастным. Отступая, Богун все же не забыл о лазарете. Забрали почти всех, но к нескольким десяткам оставленных за последние полчаса добавились те, кто попал под обстрел. А пушки продолжали греметь, и каждую минуту смельчаки, каким-то чудом не потерявшие голову в этом аду, укладывали на окровавленную траву все новых и новых.
Брата Азиния нигде не было. Я уже было обрадовался, решив, что попик впервые за наше знакомство проявил столь не свойственное ему благоразумие. Как вдруг…
— Монсеньор! Ради Господа, монсеньор!
Хорошо, что шумно! Хорошо, что реестровцы не понимают по-итальянски!
На этот раз на брате Азинии была фиолетовая сутана вкупе с большим наперсным крестом. Я только головой покачал. Самое время!
— Монсеньор! Сюда! Сюда!
Вначале мне не понравился его голос. Затем — лицо. Затем…
— Сюда! Вот! Вот! Что мне делать, монсеньор?
…Сьер Гарсиласио де ла Риверо, доктор римского права и нераскаявшийся еретик, лежал на залитых кровью ношах. Знакомые тонкие губы посинели, рука, все еще теплая, упала на траву.
— Я не успел! Не успел исповедать! Что же делать, монсеньор? Без исповеди, без причастия!..
Я наклонился, прикоснулся к артерии на шее, затем — уже для верности — к запястью.
«…А посему отпустить упомянутого сьера Гарсиласио де ла Риверо на волю и предать властям светским, дабы те наказали его по заслугам, однако же по возможности милосердно и без пролития крови…»
Без крови не вышло. Пуля попала в грудь, чуть ниже сердца.
— Надо уходить, брат Азиний.
Мальчишка не бежал вместе с остальными. Не бросил мушкет, не испугался, не спраздновал труса…
— Нет! — Попик шморгнул носом, и я с изумлением заметил на его лице слезы. — Так нельзя! Я… Я прочитаю отходную. Нет! Я помолюсь за его жизнь! Может, Господь меня послушает?
Я оглянулся. Сквозь белые рубахи уже сверкала сталь. Diablerie близко.
— Нет. Надо уходить!
Брат Азиний помотал головой, упал на колени, ткнулся прыщавым носом в молитвенник.
Я отвернулся. Нечего жалеть этого еретика! Ему еще повезло: пуля в грудь — не костер из мокрой соломы. Но все же, все же…
…Упокой, Господи, душу раба твоего Гарсиласио, и прости ему грехи, вольные и невольные…
* * *
На этот раз мы опоздали.
Ненадолго, всего на несколько минут. Редут был уже близко, когда во всю глотку рявкнули мушкеты, что-то звонко ударило по шлему, отдалось болью, желтой волной разлилось по глазам.
— Ляхи! Ляхи! Пан Гуаира ранен! Пали! Пали! Подхватили под руки, сорвали шлем, что-то мокрое прикоснулось к губам…
— Пали! Пали! На прорыв! Робы грязь, хлопцы! Все смешалось. Земля, небо, окровавленные белые рубахи, красные лица под немецкими касками, сабельный блеск, черный пороховой дым.
— Робы гря-а-азь!
Живые исчезли. Пропали, сгинули, провалились сквозь землю. Остались только мертвые; Странно, я только сейчас увидел их…
…Хлопец в серой свитке. Молодой, совсем мальчишка. Кровь на лице, через всю грудь — глубокая рваная рана.
