Кеннеди растерянно заморгал и обернулся к Фуко, не зная, что отвечать. Но Фуко тоже не знал. Только спросил обеспокоенно:
– О чём ты, Жанна? Неужели твои голоса это предрекли?
Жанна невесело усмехнулась.
– Да, мессиры… голоса…
В маленькой и тёмной церковке Ланьи перед алтарём стояли несколько печальных женщин. Они принесли на отпевание грудного младенца, умершего сразу после рождения. Его мать, совсем молодая, монотонно вытирала сухие, испуганные глаза, слёзы в которых никак не появлялись. Все остальные тоже стояли безмолвно. Тёмные, замершие. Смерть ребёнка их словно не ужасала – слишком обыденной стала здесь смерть вообще. Но они были женщины, и тоска этого несостоявшегося материнства переполняла всех настолько, что никто не плакал.
На шаги вошедшей Жанны обернулась только одна. Её лицо, обвисшее от печалей, слабо оживилось. Локтем она тихо подтолкнула мать ребёнка и что-то беззвучно шепнула. Та, не понимая ничего, посмотрела, словно сквозь Жанну, но в следующее мгновение охнула, быстро закрестилась и надорванным голосом выкрикнула:
– Попроси Господа, Дева! Помолись с нами! Первенький у меня… Не окрестили даже… Дай жизни ему! Дай Царствия Небесного! Господь для тебя всё сделает!
Остальные женщины тоже закрестились. С испугом посмотрели на Жанну – не сочтёт ли богохульством такую просьбу и такие слова. На несчастную мать, на всякий случай, тихо шикнули, но просьбу помолиться с ними поддержали.
Жанна медленно подошла.
Личико ребёнка показалось ей совсем чёрным, но спокойным и таким отрешённым ото всего земного, что, если бы не чернота, оно было бы прекрасным.
«Зачем? – подумала Жанна. – Зачем вообще было приводить его в этот мир, если первым, что он получил, стала смерть, которой всё заканчивается? Надо ли было вызревать ему в утробе матери многие месяцы, чтобы первым же жизненным усилием себя убить. Зачем всё так, бессмысленно?! Или этот мир так уже погряз в жестокости, что чистая душа не хочет в нём оставаться, чтобы не приводить тело к страданиям, и уходит, спасая его?»
Кто-то ещё вошёл в церковь, но Жанна не обернулась. Она смотрела в лицо ребёнка, не отрывая глаз. От усталости и недавних волнений воздух перед ней как будто поплыл, и даже показалось, что на почерневшей коже младенца проступили светлые пятна. Губы сами собой зашептали молитву…
– Чудо! Чудо! – сдавленно прикрикнул кто-то из женщин.
Жанна в недоумении отступила. Глаза отказывались верить! Ребёнок, совершенно мёртвый минуту назад, завозился и зевнул44…
– Что это? – прошептала Жанна.
Женщины кинулись к ребёнку, крича и тормоша. Несколько мгновений он выглядел совершенно живым, и священник, не замеченный до сих пор, быстро вынырнул откуда-то, готовый крестить…
Потрясенная Жанна попятилась в сторону. Там уже кто-то стоял, но она не присматривалась, увлечённая тем, что происходило перед алтарём. Священник явно торопился, значит, жизнь в ребёнке угасала. Но зачем он ожил? Почему?! Какой смысл таился в этих коротких штрихах жизни и смерти, горя и чуда?!
– Теперь его душа спасена, – тихо сказал кто-то из тени.
Жанна обернулась, чувствуя слабость в коленях. Она узнала голос.
– ТЫ?! Откуда ты здесь? Зачем?!
Клод стояла перед ней, такая же, как всегда, живая, участливая. И по тёмной церкви, еле заметной волной, словно разошёлся чистый воздух Домреми.
Клод приложила палец к губам и повела глазами в сторону женщин у алтаря.
– Им не надо мешать…
– Но тебе нельзя больше со мной! – шепотом взмолилась Жанна. – Прости меня и уходи домой пока не поздно!
Женщины у алтаря, наконец, заплакали.
– Это тебе нельзя больше без меня, – сказала Клод.
(весна 1430 года)Бывший секретарь епископа Кошона Гийом Экуй брёл по раскисшей грязной дороге за маленьким, в шесть человек, отрядом добровольцев и размышлял о превратностях судьбы. Вечность назад герцогиня Анжуйская отправила его в Лотарингию с крошечной миссией – всего лишь проследить за тем, чтобы комендант Вокулёра не ошибся в своих действиях и во избежание пересудов, что было, дескать, оказано давление, сделал всё, как требовалось герцогине, но, вроде бы, сам.
Всего лишь проследить… Ничтожное дело для ничтожного человека. И до, и после него свою лепту в это дело вносили другие люди, тоже, может быть, ничтожные. Но, когда под Орлеаном, после взятия Турели, бывший монах и цирюльник, вместе со всеми, восторженно орал «С нами Бог и Дева!», даже тот его мелкий вклад казался достойным того, чтобы испытывать гордость.
Но кричал Экуй со всеми недолго.
Сначала показалось, что сквозь дым от пожаров он просто плохо рассмотрел. Потом, что ошибся. Перепутал. Померещилось… Но Дева проехала так близко! И не дурак же он, в конце концов, чтобы не уметь отличить!
Он, когда понял, что видит перед собой того мальчишку-пажа, с которым приехал из города в телеге оружейника, криком словно поперхнулся. «Неужели подмена?!», – подумал. Обман! И в таком деле, ради которого он снова готов был всех понимать, прощать, и жить в ладу с собой!.. А потом вдруг вспомнился разговор с этим мальчиком, его глаза, слишком доверчивые и чистые среди всей этой войны и грязи. «Понимать и прощать, это хорошо…». А ещё вспомнилось, как не покидала всё время мысль о том, что прялка-то мальчику подошла бы больше, чем камзол пажа. И память, уносясь всё дальше и дальше в прошлое, замерла перед воспоминанием о встрече с этим же мальчиком на пороге церкви в Вокулёре. Тогда Экуй смутился, не вошёл, чтобы увидеть Деву и самому оценить… убедиться… Кто он такой, в конце концов, чтобы оценивать? И его ли грешный взгляд должен убеждаться в Божьем деянии, когда души чистые и безгрешные верят безоглядно!
Но сейчас сами обстоятельства заставляли думать и решать…
«С нами Бог и Дева!», – снова закричал господин Экуй, чувствуя, на спине холодную ладонь страха.
Если мальчик, несомненно чистый и честный, согласился на подобный обман, значит, так было нужно, и благословение этой славной победой, лучшее тому подтверждение. Но тогда получается, что сама Дева либо погибла, либо ранена так сильно, что выехать к войску не может! А завтра новый бой. Завтра им наверняка придётся хуже, чем сегодня, и сможет ли мальчик-паж снова заменить Деву, если её уже нет, или почти нет из-за тяжёлого ранения?
Всю ночь Экуй промучился. Наутро по радостным крикам понял, что Дева выехала перед войском, но был ли это вчерашний паж, или сама она, увидеть не смог, потому что теперь он стоял далеко, возле обозов, куда был отправлен сердитым командиром отряда, к которому прибился. С замиранием сердца ждал Экуй начала боя. Но, когда покатился по рядам, нарастая и силясь, радостный победный крик, когда подбежавший с выпученными глазами какой-то ополченец, захлёбываясь и путая слова от восторга, сообщил, что английское войско просто развернулось и ушло, потому что Дева одна! ОДНА, слышали?!!! Выехала перед ними и велела убираться! Вот тогда господин Экуй пал на колени и молился с юношеской истовостью, благодаря, принося обеты, плача. Нет, не обман! И не подмена, а что-то этакое, о чём ему знать не надо! Раз всё так, значит, это правильно! Значит, Господь от них не отвернулся, простил грехи и посылает чудо за чудом! И с души Экуя, теперь уже успокоенной и ясной, медленно сползла чёрная накидка всех сомнений, что соткалась за годы службы Кошону.
«Как только король обретёт корону, уйду в монастырь и всего себя посвящу служению Господу! Я теперь знаю, как..!», – поклялся бывший монах.
Но сражение под Жаржо надолго вывело его из строя. Беззаботная уверенность в том, что всякий, идущий за Девой, неуязвим, ослабила бдительность господина Экуя. И, когда английская стрела пробила его, далеко не самый прочный панцирь, он сначала откровенно изумился, и только потом почувствовал боль. А тогда уже и пал без сознания, за несколько мгновений до того, как беспорядочный обстрел с вражеской стороны, прекратился совсем.
С убитыми Экуя не закопали по чистой случайности. А на лечение в ближайший монастырь отправили после того, как услышали в его бреде произносимые на латыни молитвы. И, вернувшись к жизни, преподобный с новой силой уверовал, что угоден Господу за причастность к деяниям Его посланницы.
Именно там, на монастырской больничной кровати, он узнавал новости о бескровном Луарском походе, о состоявшейся коронации, и выразил готовность принести все положенные обеты прямо здесь, в обители, которую избрало для него провидение. К этому сразу же, не откладывая благое дело в долгий ящик, начал усиленно готовиться. Но тут вдруг стали приходить совсем другие вести…
Смятение вернулось в душу бедняги Экуя после того, как прошёл слух о разногласиях между королём и Девой, которая самовольно пошла на Париж. Судачили об этом по-разному, кто с осуждением, кто с недоверием – мало ли, кому выгодно подобные слухи распускать? Но были и такие, кто, не прямо, не открыто, но достаточно прозрачно намекал, что, дескать, Дева-то миссию свою выполнила, а дальше Господь ей, верно, велел домой уходить, чего сама она не особенно-то захотела. Или герцоги французские нашептали, чтобы дальше осталась воевать. Видать, выгодно им было – при слабом короле каждый сам себе господин, да и война дело прибыльное. А коли так, то снова беда всему королевству – отвернётся Господь…
