Хтонь - Владимир Смирнов

1

Отец Николай запирал церковь, когда услышал шаги за спиной. Оглядываться не стал — незачем, звука шагов по гравийной дорожке было вполне достаточно. 60–65 килограмм, туфли на жёсткой подошве. Узкая юбка ниже колен, судя по семенящей походке. Тоня, конечно, кто же ещё. Она каждый раз подходила к нему после службы, так что можно было обойтись и без этого анализа. Просто сработала привычка из прошлой жизни.

Николай опустил ключ в карман подрясника и обернулся. Тоня покинула группу прихожанок, стоящих в стороне, и подходила к нему слегка вихляющей походкой. Девка была в самом соку, кровь с молоком; её груди и ягодицы казались упругими, как мячики. Юбка и блузка были ей маловаты; мячики рвались наружу, как бы призывая парней проверить их упругость.

Ишь как идёт! — подумал Николай. — А ведь лет через десять расползётся, как квашня. Для городской это стало бы трагедией, а она и внимания не обратит, как будто так и надо. У неё другое на уме — мечтает стать попадьёй, родить пять-шесть огольцов и пить по вечерам чай с малиновым вареньем. Простое женское счастье, имеет право. Но ему-то это за что? Вот, уже подходит, сейчас опять начнёт.

Николай не ошибся, он услышал то же, что и всегда.

— Батюшка, я согрешила!

— Что, опять сон?

— Опять, опять! Он, проклятущий!

— Тот же самый?

— Нет, новый! Про колокольцы. Снилось мне, что сижу я в избе, и вдруг на улице зазвенели колокольцы. Я окно распахнула, высунулась, чтобы посмотреть, а тут вы сзади подошли, юбку мне задрали…

— Хватит! — прервал её Николай. — Мне уже всё понятно. Сон грешный, но твоей вины тут нет. Прочтёшь перед сном «Отче наш» десять раз, и будет с тебя. Всё, дочь моя, иди и не греши.

Он обошёл Тоню и быстрым шагом направился к своей избе. На него слова «дочь моя» действовали как холодный душ — ещё бы, это же прямая отсылка к табу на инцест. А Тоньке хоть бы что; она называла его батюшкой и тут же норовила рассказать очередной выдуманный сон, где он был в роли героя-любовника. Наивная девка надеялась, что такой незатейливый способ соблазнения в конце концов подействует. Но надеялась она напрасно, батюшку её эротические фантазии ничуть не возбуждали. Мыслями он был уже далеко — дома Николая ждала его чертовка.

2

Черти любят являться людям с бодуна, и чертовка не стала исключением. В тот вечер Николай напился вусмерть; да и как было не напиться. Позвонил бывший ротный, сказал, что Дёмин повесился. Димка Дёмин, старый друг, боевой офицер. Он остался без ног, подорвавшись на мине в Змеином ущелье. Когда в госпитале ему принесли орден, сказал, что на хрен ему эта железка, лучше бы наградили именным оружием. Николай тогда подумал, что это было бы совсем не лучше, это был бы такой соблазн… А оно вот как в итоге обернулось…

Весь вечер Николай пил в одиночку, пил и плакал. Пил, пока не упал со стула и не потерял себя. А наутро, приоткрыв глаза, увидел перед собой беса.

— Изыди! — Николай с трудом разлепил непослушные губы. — Изыди, бес!

И закрыл глаза, не в силах больше удерживать тяжёлые веки. Вновь чёрной волной накатило вчерашнее. Димка, бедный Димка! Как же так?! Больше не увидеть его улыбки, не поговорить с ним, не выпить за ушедших друзей. Даже не отпеть и не похоронить по-человечески. Самоубивец, сиречь грешник перед Богом. Почти любой грех обратим, по крайней мере, такая возможность всегда остаётся. Грешник может попытаться искупить вину, покаяться, молить о милости. Но суицид — последнее деяние, после которого времени не остаётся даже на раскаяние. А нет раскаяния — нет и прощения.

И всё же как это несправедливо! Неужели один неверный шаг, совершенный в порыве отчаяния, способен перечеркнуть всю предыдущую жизнь? И то, что Димка сражался за Родину, терпел лишения, бесстрашно лез в самое пекло; и то, что он оставил свои ноги в Змеином ущелье. Рассказать бы всё это митрополиту, испросить благословения на достойные похороны. Неужели Димка не заслужил даже этого?

Но нет, бесполезно, Владыка даже слушать не будет. Правила есть правила, исключений не бывает. А если и бывают — то не для таких, как Димка. Как же горько-то, Господи! Как же тяжко! За что нам эти испытания?

Уйти бы в запой, забыть обо всём хотя бы на время. Но нельзя; надо стиснуть зубы и жить дальше. Для начала вспомнить, не совершил ли вчера чего-то непотребного, не поддался ли на уговоры лукавого. Не набил ли, например, морду счетоводу Михалычу, он давно на это нарывался. Вроде не должен был; специально же запер дверь изнутри — от соблазна. А ключ… Куда же засунул ключ?

Николай заставил себя подняться, сесть на стул и сфокусировать взгляд. Посмотрел на стол. Тарелка, раскрытый складной нож, пустой стакан. Дальше открытая трёхлитровая банка с солёными огурцами. И бутылка водки 0.75, в которой ещё оставалось около ста грамм. А на дне — ключ; значит, никуда не выходил. Ну хоть в этом повезло.

Николай плеснул в стакан пятьдесят грамм и залпом выпил. Запил рассолом прямо из банки. Затем вылил в стакан остатки водки, повторил и снова припал к банке с рассолом. В голове стало проясняться. Николай попытался вспомнить вчерашний день.

С утра, как обычно, литургия. Затем зарядка, силовые упражнения. Огород, это всегда надолго. Потом вечерняя служба, тоже ничего необычного. После вечерней, как всегда, подошла крутобёдрая Тоня. Слово-то какое — крутобёдрая! И откуда оно только выскочило? Крутобёдрая, лилейнораменная и пурпурноланитная. А всё равно не возбуждает.

Потом вернулся домой, сварил картошку, открыл банку тушёнки, отобедал. Раскрыл ноутбук посмотреть новости, а там — письмо от ротного. И время остановилось, дальше только туман. Запер дверь, раскрыл папку с фотографиями — с той войны. Сидел, пил, листал фотографии, вспоминал те дни и снова пил. Пока не потерял себя.

Николай попытался достать ключ из бутылки, но у него ничего не получилось. Засунуть ключ было легко, вошёл как по маслу. А вот вытащить никак не удавалось. Николай разбил бутылку над мусорным ведром, полез за ключом и порезал руку об острый осколок. Машинально слизнул выступившую кровь. За спиной послышался шорох и чей-то голос спросил:

— Решил подписать договор?

3

Николай резко обернулся. Бес никуда не пропадал; он сидел