То, что я сохранил в себе способность видеть и понимать шире и больше, это в мою пользу говорит или наоборот? Или, может быть, кому-то это здесь нужно?… Синяя страна. Неужели так заметно, что я все еще не потерял надежды отыскать ее? А вместе с нею ту, которая… которую до сих пор…»
Харон растворил скрипучую дверь, шагнул наружу, где вместо полусумрака теперь господствовали две луны. Кроме стола, за которым здесь нечего и некому было есть, в его хибарке имелась длинная лавка, на которой только что сидел танат, и грубые нары, на которых некому было спать. Иногда он вообще не понимал, зачем она нужна, эта его хибарка, но так уж было заведено — дощатый домик у причала занимал Перевозчик. Тоже давно заведено. До него.
Меж палаточных стен на улицах — линиях — лежали четкие двойные пересечения света и тени. Лагерь и без того являл собой унылое зрелище, а при свете двух лун становился особенно мрачным. Самая простая деталь вроде протянутой наперекосяк в общем ряду палаточной растяжки обретала зловещий двойной смысл.
Он решил пройти берегом до самых первых линий, оттуда и начать. В списке упоминались линии с десятых по сто сороковые, практически по всему лагерю. Ну да так оно в подобных случаях и бывает, приходится разыскивать и разговаривать с каждым в отдельности.
«А написано от руки, коряво и чернилами. Кто их… не составляет, нет, это уж совсем не понять, но кто их хотя бы переписывает, эти списки? Танаты?»
Идя влажной кромкой, он знал, что не оставляет за собой отпечатков, как не оставляют ни малейшего следа мелкие аккуратные волны, облизывающие слежавшийся, твердый, как стекло, зернисто-песчаный берег. Плотный крупный песок был абсолютно черным, похожим на вулканический, но на самом деле своим цветом он обязан воде Реки. Все, что соприкасалось с ее водами достаточно долго, — чернело. Борта всех без исключения Ладей, которые ему довелось здесь видеть, почти до самых планширей несли траурную окраску. Лопасти весел — на Ладьях, где были весла — глянцевели антрацитом. Сваи причала казались высеченными из черного Лабрадора, хотя это был дуб — вечный дуб, целая дубрава, вырубленная в Священной Роще на южной оконечности Пелопоннеса, неподалеку от входа в Тэнар…
Разумеется, он отдавал себе отчет, что за этими рождающимися у него названиями, из которых больше половины он не знал, с чем соотнести, ничего конкретного не стоит. Нет и никогда не было никакой Священной Рощи. Старался он припомнить, да так и не смог, отчего ущелье, по которому идет единственная тропа оттуда сюда, его тянет называть именно Тэнаром. Откуда он вообще взял, что танаты — это танаты? А не тонтон-макуты или красные какие-нибудь кхмеры?
«Про Таната — бога смерти я еще кое-как вспомнил. Правда, был он в единственном числе, черный, а не пятнистый, с огромными крыльями и длинным острым мечом. Эти совсем на него не похожи. Обмылки… Если серьезно, то идет, должно быть, замещение аналогиями, вытащенными из моего же подсознания. Но хорошенькое «из моего», если терминологию эту использует весь лагерь?…»
Дойдя до кучи черного плавника, собранной кем-то и когда-то, которая обозначала десятые линии, он свернул внутрь. Отсюда уже можно было увидеть, где кончаются палатки. За крайними — первыми, ибо отсчет шел от них — были только тьма и мгла, да отроги Горы подступали к самой воде.
Принятая нумерация линий была, так сказать, чисто изустной. Никаких табличек не было — как и собственных имен у тех, кто попадал сюда. Имена, даже если кто-то из последних сил цеплялся за них, быстро истирались в гаснущей памяти, и это был один из признаков, по которому различались старожилы и вновь прибывшие.
В своих сборах Харону приходилось все больше руководствоваться принципом: «Да ты пальцем покажи!» Списки составлялись с уймой лишних слов и не всегда точно описанных деталей.
Здесь, на одиннадцатой, если правильно вышел, линии, ему требовалось найти «желтую палатку с двойным входом и печкой позади сбоку».
Поначалу на сборы он тратил огромное количество… опять чуть было не подумал по привычке — времени, но потом на самом деле удостоверился, что тут это не имеет никакого значения.
Танат, к которому он обратился со своими недоумениями и, смешно сказать, чем-то вроде рационализаторских предложений, его попросту не понял.
«Что немудрено. Да ведь и проделывать эту работу — искать, собирать, увозить-уводить — приходится в общем-то одному мне. Какой от танатов прок — только если кто-то один, а за ним, по цепочке, и другие, начинают артачиться — тогда… Загонщики. Остальных же эти нелепицы организации — вот выразился-то, а?! — не касаются. Что такое единица, пусть это даже сам Перевозчик? У остальных иные заботы, иные страдания. Что ждет за Рекой — вот их вопрос вопросов. Почти каждый, самый оцепенелый и инертный, что-то такое предчувствует, предугадывает, подозревает…»
юдоль горечи и печали печалью а не болью наполнено все здесь
«У одного Локо-дурачка есть собственное имя, которое знает весь лагерь. К нему сходятся слушать его болтовню. Локо — неотъемлемая часть лагеря, как лачуга Харона-Перевозчика. Потому что Хароны, сколько можно догадаться, периодически меняются, а Локо — словно вросший в центре лагеря камень-валун — замшел и вечен. И он тоже был до меня, и ни в один список, и ни в один рейс его не включают, а уж тем более не называют среди отправляющихся в Тоннель. Не удивлюсь, если парень в «листопаде» звал меня именно к нему. Не удивлюсь… да ничему я уже, кажется, не удивлюсь. Если что-нибудь возьмет да и случится вот прямо сейчас — удивлюсь. Что-нибудь из ряда вон. Что-нибудь выпадающее из раз и навсегда заведенного порядка».
За ближайшей брезентовой стенкой что-то с лязгом обрушилось, загремело, покатилось.
— Дубина, — сказал женский голос. — Идиот.
— Я не знал, что она съемная, — ответил мужчина растерянно. Харон остановился послушать.
— Дегенерат, олигофрен! Скотина. Теперь вся Палатка провоняет керосином. Свинья. Боже, неужели мне придется мучиться с тобой и здесь? И на том свете от тебя одни неприятности.
— В ней должна использоваться солярка, по-моему, — неуверенно сказал мужской голос, и раздались звуки, как если бы жесть терли о жесть. — Не надевается. — Мужчина зашипел, снова громыхнуло, упав, металлическое. — Горячая, черт!..
Полог палатки был неопределенного пегого цвета. Из-под него, натянутого прямоугольным домиком, вел двойной тамбур. Похоже, это и есть искомое. Харон шагнул вплотную к палаточному боку.
Подобные сцены в лагере были чрезвычайно редки. Вместе с гаснущей памятью о прошлой жизни между мужчинами и женщинами утрачивались и брачные узы — если кто-то попадал сюда вместе с супругом. Дело было даже не в прекращении способности и потребности в физической любви. Распадались связи. А с ними и все сопутствующее.
