Скрывая облегчение, почтальон подставил журнал, и комендант начертил хитро закрученную подпись напротив нужного крестика на серой бумаге.
— Разрешите идти? — солдат поправил брезентовую сумку и козырнул. Нефедов поднялся и подошел к нему, шаря по карманам галифе.
— Коля, слушай… Вот, возьми деньги, передай там на крыльце кому-нибудь из ребят, кто посвободнее. Скажи, мол, старшина просил… водки бутылку. Хорошо?
— Ясно, товарищ старшина. Передам, — почтальон принял смятый комок бумажных денег. И не вытерпел, спросил. — А что случилось-то?
Степан Нефедов сумрачно глянул на него, махнул рукой.
— Иди, Коля. Человек один умер. Хороший был человек.
Когда за солдатом хлопнула дверь, Степан снова подошел к столу. Сел, положил голову на стиснутые добела кулаки.
Дед… Ах, деда, деда, что ж ты так? Обещал — дождешься меня. Обещал еще и правнуков уму-разуму научить.
Не успел.
… - Стало быть, уходишь, Степа, на войну? — в толпе воющих баб и девок, провожающих эшелон, Константин Егорович, «дед Кистентин», как называла его бабка, оставался спокойным. Как всегда, чуть улыбался краем рта сквозь прокуренную свою бороду. А может, вовсе и не улыбался.
— Ухожу, дедушка, — Степан, тоже нимало не волнуясь, глядел, как заполняются людьми теплушки, как бегут с котелками те, кто еще успел набрать кипятку на дорогу.
— Ну, добро. Слушай меня, внук, — гуднул дед, положил каменной тяжести руку на плечо Степану. — Попадешь на войну — бей их, гадов. Как я в турецкую, да отец в гражданскую. Чего еще сказать? Сердцу воли не давай, головой думай. Сердце — оно потом, как отвоюешь, о себе даст знать. Молитву не забывай.
— Не верю я в бога, деда, — отозвался внук, закуривая. Константин Егорыч усмехнулся в усы.
— Ну не веришь — и ладно. Бог с тобой, вот и все. А уж мы с бабкой за тебя помолимся, ох как помолимся… Ты, главное, не бойся. Ни человека, ни нечисть. А зверей я тебя сызмальства научил не бояться.
Помолчал и добавил:
— Жаль, отца нет… Он бы посмотрел, какой солдат вырос.
Степан почти и не помнил отца. Знал, что тот воевал, в гражданскую вроде бы командовал эскадроном, а после — был егерем, оберегал окрестные леса. И погиб вместе с женой, отбиваясь от стаи волков, натравленных на заимку волей одного варнака-колдуна, обиженного на то, что егерь Матвей Нефедов не разрешил ему вольничать, как прежде, когда никакой власти не было.
Но Матвея земляки любили — много за что, не перечесть тех, кому помог. И человеком он был сильным и спокойным. Поэтому после похорон мужики, не сговариваясь, молча взяли рогатины и винтовки с наговорными пулями, и пошли в чащобу. Там, у болота, в короткой стычке, двое из них истекли кровью, но и чернокнижник не ушел — подох как змея, скрючившись на вилах и не уставая проклинать своих губителей. Орал он, пока отец егеря не вбил ему в рот комок горящей смоляной пакли. Там же, на краю трясины, колдуна сожгли, а пепел смешали со стоялой водой. Плюнули на то место и вернулись в деревню — поминать Матвея и Марью. Пили, плакали, орали песни, дрались и мирились.
Один только дед Константин был неподвижен, молчал чугунно и лишь без закуски глотал стакан за стаканом самогон. На третий день он встал, хрястнул пустую бутыль об стол, пластанул ситцевую рубаху на груди пополам, только пуговки поскакали по половицам — и принялся плясать. Без остановки, несколько часов подряд, отшвыривая мужиков, пытавшихся крутить ему руки. Рухнул, обессилев, только затемно, и воющая над ним бабка Авдотья еле сумела дотащить неподъемного мужа до постели.
Проспавшись, он сразу же отправился к шабрам и привел в дом пятилетнего внука Степана, который все дни поминок жил там, в стороне от мужицкой гульбы. Привел и сказал спокойно:
— Ну вот, Степка. Теперь мы тебе заместо батьки с мамкой…
Внук, хоть и мал, понял все и только головой кивнул. Уже тогда дед про себя удивился — ни слезы, ни крика у Степки не вырвалось.
А как только зазеленел май, дед Константин увел внука с собой в лес — и до осени. Так и повелось. Когда Степан подрос, он и сам чуть ли не круглый год пропадал в чаще, с ружьем да кавказским кинжалом — еще прадед, который с Ермоловым служил, привез домой бритвенно-острый клинок с серебряной чеканкой.
Первого оборотня тринадцатилетний парнишка поймал на это лезвие. Едва не переломившись при том под тяжестью волчьего тела. А когда увидел, что шерсть исчезает, и перед ним на земле дрожь бьет помирающего голого мужика с синеватой кожей, то сблевал. Но дед не дал отвернуть глаза.
— Смотри, Степан. Хорошо смотри. Ить вот оно как, мог он человеком быть, а выбрал — нелюдем стать и людей резать. А нелюдю — и смерть нелюдская. Ни похорон ему, ни дна ни покрышки.
Старый Константин рассказывал внуку все, не скрывая секретов. От него первого Степан узнал, как надо правильно убивать и как правильно жить, так, чтобы глаза от людей не прятать.
— К примеру, как оно, — учил дед, пока снаряжал патроны или подшивал драную об ветки одежду, — иной человек — дрянь гнилая, и Лесному не всякому в подметки сгодится. И наоборот — вот те же альвы или мавки. Они живут и нас не трогают. И мы с имя в ладу должны жить. Ежели то не черные альвы, Степка. Тех опасаться надо, ненавидят они людей. Коли встретится такой — бей первым, но и по сторонам гляди — они поодиночке не ходят.
— А те, что не черные? — спрашивал внук.
— С теми я сам в последнюю турецкую войну плечом к плечу в разведке служил. Из нас таких, у кого ни кола ни двора, ни царя в башке, собрали отряд «охотников» — для ночных действий, значит. Плохо башибузукам турецким спалось, пока с нами альвы ходили. Быстрые они и бесшумные — проскользнут там, где человеку и пути-то не видится. Только все одно — нелюдская у них суть, жестокие очень. Пленных не берут, и не дай Господь к ним в руки врагом попасться. Смертную муку примешь, неделю умирать будешь, а они рядом петь на своем языке и смеяться будут. Понять их трудно. Но если один раз понял, и они тебя за своего приняли — навек своим будешь.
— А ты им свой, дед? — поинтересовался как-то Степан. Константин Егорыч долго молчал, сплевывал табачной слюной на траву. Потом поерошил бороду и ответил задумчиво:
— Это как сказать… Кому вроде как и за своего сойду.
Весь день после этого он ходил и что-то бормотал про себя. А вечером подозвал Степана, который на улице у заимки возился с капканом, и сказал решительно:
— Собирайся, внук. Пойдем. Хочу тебя показать кое-кому.
Они шли всю ночь, петляя по одному деду ведомым приметам и тропкам. А потом и вовсе пошло бездорожье, пришлось перелазить через рухнувшие стволы и продираться сквозь спутанные ветви. Только к рассвету они вышли на удивительно чистую поляну, трава на которой росла словно бы вся одного размера. Дед оставил Степана посередине, а сам исчез на другом краю леса, кинув напоследок короткое «жди».
