пусть и полежит с ножом по рукоять всаженным под нижнюю челюсть. Оружейная сталь в организме не метаболизируется. Это аксиома.
Двое других оказались менее расторопными и закончили так же бесславно — с раскроенными черепами. Ничего личного, но повторюсь: каски нужно носить на голове, мужики, а не пристёгнутыми к ранцу.
Наскоро проскочил вверх по руслу ручья метров пятьдесят, сторожко прислушиваясь: кроме отдалённых одиночных выстрелов не услышал ничего подозрительного. Пулемёт, разрывавшийся последние четверть часа, уже молчал. Эх, пехота, удачи вам! Надеюсь, не стали геройствовать и ушли от греха. Казачки-то, наверняка стрельбу тоже услышали и скоро гансам мало не покажется.
Ну а мне пора в путь. Возвращаться будет рискованнее, чем продолжать движение к переправе.
На обратном пути остановился на несколько минут, чтобы помародёрить. Святое дело. Только вот прусаки оказались голытьба голытьбой. Разве что старенькая опасная бритва гефрайтера со сколотой эбонитовой рукояткой и его относительно новый ранец с рыжим верхом. Будет теперь у меня запасная торба. Блин, как же жрать хочется…
Последнюю версту я нёс капитана, просто перебросив через плечо расслабленное тело, периодически прислушиваясь к его мерному дыханию. Сон у сапёрного инженера оказался просто-таки богатырским. Мне даже удалось пару раз полноценно напоить сонного раненого. Сам я чувствовал, что вымотан до предела, ноги гудели, как провода под высоким напряжением.
Видимо, включение сверхрежима дважды за полдня серьёзно истощили энергоресурс. А у немчуры, как назло, ни в карманах, ни в ранцах даже трёх корочек хлеба не завалялось. Форменное свинство! Благо, хоть воды в ручье — пей, не хочу…
К реке Сан я вышел далеко за полдень, но зато всего в полуверсте выше переправы, которая являла собой самый обычный паром, управляемым пердячьим паром. То есть, десятком солдатских сил, дружно дёргающим за верёвку, перекинутую с берега на берег.
Стараясь не делать резких движений, я приближался по мокрой гальке, хлюпая сапогами.
— Стой, кто идёт?! — молоденький безусый стрелок с мосинкой наперевес остановил меня шагах в двадцати от паромного причала, на котором скопилось некоторое количество повозок и солдат.
— Свои, браток. Ефрейтор санитарного отряда Самарского штурмового батальона Пронькин, — я почти не удивился, не узнав своего голоса, — позови кого-нибудь принять раненого офицера.
— Гаврила Никитич! Господин ефрейтор! — раздались голоса от причала. Навстречу мне бежали солдаты моего отделения. Один, два…пять? — вы живы! Вот удача!
— Жив, жив, славяне. И почти не поцарапан. Устал вот только. И капитана надо переправить в госпиталь.
— Так сладим усё, не сумлевайтесь! А где Фёдор и Трофим?
— Простите, ребята. Их сразу там ещё, в распадке наповал застрелили, сам видел, а мне вот пришлось капитана на руках уносить. По ручью пёхом добирался.
— Ишь ты…дела! — лица санитаров помрачнели.
— А вас чего пятеро всего? Где шестой? Ранен? — только и смог спросить я.
— Ранило Сидора, Гаврила Никитич, ещё тогда, как тронулись, когда от немца убегали. В спину две пули словил. Извиняйте, Гаврила Никитич, не довезли. Преставился сердешный.
— Эх ты ж, земля пухом…
— Царствие Небесное…
Санитары принесли безосновные носилки, на которые переложили продолжающего крепко спать капитана. Сил у меня хватило лишь ещё раз проверить повязку и зрачки раненого. Тревожных симптомов заметно не было, но он был всё ещё сильно бледен. Пульс оставался редким, хотя температура тела существенно поднялась.
Я продолжал чувствовать себя неважнецки, нарастающая слабость перешла в короткие приступы сонливости и даже помутнения сознания. Когда капитана хотели поднять, чтобы отнести на причаливающий паром, я было ухватился за ручку носилок, но чуть не упал, вовремя поддержанный моими санитарами.
— Вам бы тоже в госпиталь, господин ефрейтор, — сунулся один из штурмовиков.
— Ничего, оклемаюсь, мне бы… — остальное поглотила темнота.
* * *
— Так, а это у нас кого привезли, любезный? — сквозь вязкую полудрёму до моих ушей донёсся чей-то раздражённый и усталый голос, — тэ-экс…капитан…пулевое ранение правого бедра, сквозное. Ты чего замер, солдат? Говори, как давно ранен офицер, когда перевязывали, почему спит?
— Вашбродь, так, эта, ранили его ещё затемно. Потом, значит, снова перестрелка была. Его господин ефрейтор на себе вынесли, версты четыре пёрли, значит, получается, с рассвета, как ранен.
— А сейчас два пополудни, значит, ранению часов шесть. И температура его мне не нравится. Крови опять же неизвестно сколько потерял. Готовьте операционную! Надо рану ревизовать… Чёрт, как крепко спит.
Не открывая глаз (лень было даже почесать нос, и в мышцах всё ещё ощущалась противная слабость) я прохрипел:
— Полагаю, не стоит спешить оперировать. Это приведёт к дополнительной потере крови. Разве что рану сверху почистить да перевязать. Спит он от морфия, я ему почти два кубика вколол часов в девять утра, ему этого до четырёх вечера хватит, а там и поглядим. И ещё у него контузия средней тяжести. Я его поил, пока тащил. Литра три он точно выдул. Вот, чтобы помочился, не замечал, — я попытался разлепить веки и снова зажмурился: зрачки кольнули яркие лучики солнца.
— А это кто у нас такой говорливый? — послышался тот же раздражённый голос. — Ба!!! Гаврила? Вот это встреча!
Мне всё же удалось совладать со слабостью и ладонью прикрыть глаза козырьком.
Рядом с носилками, на которых я лежал, стоял в запачканном кровью халате, улыбаясь во весь рот, Иван Ильич Вяземский собственной персоной.
— Князь? — только и смог просипеть я.
— Нет, апостол Пётр! Так ты и есть тот самый ефрейтор, который капитана на себе из боя вынес? Да… И почему я не удивлён? Ты ранен?
— Нет. Переутомился слегка. Укатали Сивку крутые горки. Но уже лучше, сейчас встану и…
— Лежать, ефрейтор! Ишь ты, «слегка»! — передразнил меня врач, — только после осмотра. Приказываю, как старший по званию. А вы, голубчики, — он обернулся к моим санитарам, — отнесите капитана во-он в ту палатку. Всё же рану я немного проревизую. А потом идите на нашу кухню, обедать. И не забудьте про своего командира. Я-то уж его аппетит хорошо изучил. Поняли?
— Поняли, вашбродь, мы мигом!
— А ты, Гаврила, пока испопробуй-ка нашего госпитального средства, — хохотнул Вяземский и крикнул куда-то мне за спину: «Елизавета Семёновна! Ангел мой, принесите-ка нам вашего эликсирчику. Гостя попотчевать.»
Спустя пять минут вокруг меня хлопотала уже не только Елизавета свет Семёновна, но и откуда-то прознавшая про моё появление баронесса. Не слушая никаких возражения, она избавила меня от разгрузки, ремня и сапог, расстегнула и стянула шинель, заметно побледнев, разглядывая прорехи от осколков и пуль. Молниеносно перевернула сначала набок, задрав и стянув через голову гимнастёрку, и уже хотела стянуть штаны, на что я категорически возразил:
— Ольга Евгеньевна, право слово, уверяю, там всё в порядке,
