Ойдригов правнук, с могущественным предком вровень встаёт!
– Хвала царевичу Йерелу! – прокатилось перед воротами. – Хвала!
Иные, привлечённые урожаем казни, кружили возле одрины. Украдкой подтирали тряпками кровь. Поглядывали на ведро. Не смели торопливо прицениться к размокшим хвостам и боялись, кабы не опоздать. Зане столь сильных и памятных оберегов в Шегардае ещё лет десять не сыщешь, грех упустить!
– Стыньку бы на раны, – расплакалась баба Грибаниха. – Охти-тошненько, все запасы с домом сгорели…
Болт Нарагон сошёл с подвыси, едва не плюясь. Сел на оботура и уехал в окружении паробков. День до сумерек проскучав, за обиду без потехи остаться!
– Неисповедимы пути, наречённые смертному, будь он царь или ничтожный кощей, – задумчиво проговорил юный жрец. – Как постичь, чего ждут от нас Вышние?
Светел, переводя дух, трезвея, рассматривал руку в потерявшей цвет варежке, торчавшую из-под овчины. «И куда его теперь? Незадача…»
А раб по имени Мгла видел перед собой солнце. Большое, красное на закате. Оно садилось не в снега, не за лес – погружалось в болото, раскинувшееся до окоёма. Кочки, чахлые деревца… непроглядный разлив в брызгах, полосах, потёках алого света… маленький плот на глади чёрной воды.
Увлекаемый чуть заметными токами, плот медленно кружился, и с ним Мгла. Солнце то уплывало от неподвижного взгляда, и тогда впереди нависала холодная ночь, то вновь возникало, с каждым оборотом утопая чуть глубже. Погаснет – и не останется ничего, кроме тьмы.
«Если… судьба…»
Мгла бесконечно пытался повторить свою последнюю песню. Всю как есть, строку за строкой. Это казалось ему важным. Таким важным, что даже солнце соглашалось обождать. Выслушать.
«И, ликуя… спеши… нет…»
Слова ускользали, он сбивался, начинал сызнова. Солнце медленно уходило, тучи шаяли прощальным пепельным светом.
«Страхи… пусти по ветру прахом…»
Праведный царевич Эрелис сидел в укромных покоях, в небольшой ложнице, отведённой хворому райце.
– Молодые коты ловят крыс, – говорил он, терзая в руках верёвку с узлами. – Обещают радеть о хозяйском добре до смертного часа. Потом жиреют и ленятся, лёжа у блюдечка со сметаной… В кого я превращаюсь, Мартхе?
– Не кори себя за то, чего не было, государь.
Ознобиша лежал под одеялом, настигнутый усталостью, хотя ничего утомительного не делал. Дымка грелась в ногах, пахло воском и деревом, может, поэтому так упорно наплывала дремота?
– Было сказано дураку: отдаляй угождающих, – сокрушался Эрелис. – А я? Тут же дал себя заморочить хвалами. Если бы Злат гонца не прислал… если бы Косохлёст не вышел к воротам… я бы даже не понял, что на распутье стою! Чем царство начать – пощадой или нещадой!.. Ведал же сказание об Аодховой милости, и на ум не вскочило! Вот как так?..
– Это я должен был над ухом брюзжать, а не лавку пролёживать. – Часть Ознобиши ужасалась невольному упущению, часть же твердила: всё равно, всё равно. – Ты занял все свои мысли справедливостью для…
– Мартхе! Дымку по шерсти гладь, не меня!
– Тебе суд, а правда лишь у Богов, – медленно проговорил Ознобиша. – Почём знать, что глаголют знамения? Аодх Великий тогда уставил котёл, а ты… праведной рукой поразишь…
– Сестре обряд предлагали, – напомнил Эрелис. – О гибели чужого чуженина, чтоб Лихаря верней извести. Она отвергла. И мне не лицо!
Ознобиша долго молчал. «Ковры, меха оботурьи… Их ли с собой унесу, в последний раз засыпая?»
– Правда лишь у Богов, – повторил он упрямо. – Меня провидица назвала судьёй, готовым осудить несудимого. Значит, однажды я ошибусь. И ты способен заплутать, государь. Как у нас говорят – рожи без стыда не износишь.
Эрелис не улыбнулся.
– Воин в бою по жёрдочке ходит. Ошибся – пропадай голова! А я вождь, мои промахи рати выкашивают и города сносят – вот чего трепещу. И так уже сколько за нас с сестрой умерло, хватит!..
– Прикажи, государь, пусть разыщут Орика, выученика Невдахи, – задумчиво посоветовал Ознобиша, глядя, как возникают и разрешаются узлы на верёвке. – Он верен и смел. И законами премного искусен.
«А если нет, научу. Успеть бы…»
– Не смей, Мартхе. Ты встанешь, мне другого райцы не надобно.
Ознобиша опять надолго умолк.
– Мы падаем и встаём, – выговорил он наконец. – Сегодня ты мог споткнуться, но удержался…
– Едва!
– Потому что был не один. Брат брату опора.
– Свой-то умишко где потерялся?
– Слушай бесстрашных, заветовали тебе. Ты и послушал.
– А куда было деваться? – хмыкнул Эрелис и опустил ужище. – Не врёт слава о дикомытах! Ворота грозил разнести, в тронной весь почёт пережахнул. Дымку обтискал…
– Дымку?.. – не поверил Ознобиша. – Да как позволила?
Клубок облачной шерсти блеснул синевой. Дымка приоткрыла глаз, зевнула, показывая рысьи клыки… снова безмятежно свернулась.
– Мне верста, ну, чуть старше, – сказал Эрелис. – Истый сеггарович, Неуступову ковку издали знать… Дикомыт бесподмесный, косы вьёт… и вот чудно! На сущего андарха похож. Хочешь, позвать велю? Он гусляр. Сыграет задорную, думы тяжкие поразвеет…
Колпица
Все что-то знали. Кербога про Злата, Злат про Кербогу. И Киец-старшина – про обоих. Один Светел вертел башкой, вспоминая дружину и свой путь из Сегды. Смотрел на город, перед тем почти незамеченный. Крыши, стены, булыжная мостовая… сколько всего! «Единственный двор вести умудрись, тягота! А здесь их на каждой улице дюжина! А улиц? Десяток, не меньше. А городов в Андархайне?.. Ох, не зря меня Косохлёст лесным пендерем… ох, не зря…»
Черёдный старшина повёл Злата прямым путём во дворец. Кербогу со Светелом и рабом на одрине отправил куда-то в сторону:
– Велено вам, скоморохи, двор Опалёнихи обживать. Там просторно, дом крепкий, а скоморошню погодя привезём.
Кербога, пряча возвращённый Светелом оберег, отмолвил с видимым облегчением:
– Такого завершения своих странствий я даже не чаял…
Кувыки и Тёмушка с Верешком так и шли у телеги. Хшхерше уже сбегал в съезжую, чтобы вернуться с лёгким узелком – одеждой кощея.
– Эх! – бросил в сердцах. – Обратили певчую пичугу в тряпку кровавую…
Светел удивился:
– Гудил, что ли, с вами? Невольник?
– Да ну, – несколько поспешно отмахнулся морянин. – Куда ему, калеке. Он… ну… взаигры наши в ремесленную пустил. К вагудам тянулся…
– Калека, значит.
– Так поморожен весь. Беспалый, хромой, сам страшон.
Светел вспомнил обглоданного Бездной кощея, кормившегося под столами в кружале. Живот подвело смесью оторопи, жалости, омерзения. «За хозяина под кнут лёг, знать, жизнь не мила…»
– Как ругали-то злосчастного?
– Мглой.
Опалёнихин двор оказался вправду просторным, с памятью о недавнем богатстве. Дом и ухожи стояли пустые, обобранные до самого тла, но велика ли печаль? Были б стены надёжны, а добра, чтобы их наполнить, со временем наживём!
«Сколько я под крышей не спал? Если Голомяную Вежу не брать, получается, с Сегды…»
Когда Светел входил в ворота, через соседский забор, хлопая крыльями, перелетел большой гусь. Плюхнулся наземь, поспешил в знакомый хлевок. С той стороны высунулся мальчишка, привычно перекинул ногу, но увидел Светела, замер.
– Твой гусь, отроча?
Шабрёнок дерзко ответил:
– Был тётки Опалёнихи, теперь наш.
– Забирай.
Мальчик бросился ловить.
Кербога уже прохаживался по двору, задирал голову, глядя на плывущий туман, искал мокрый угол.
– Вот здесь подвысь воздвигнем, чтобы дождём не
