Должно быть, за прошедшие сутки я успел основательно попривыкнуть к лесной разноголосице. Именно поэтому инородные шорохи слух вычленил моментально, послав в мозг отчетливый сигнал тревоги. Раньше, чем я что-либо успел сообразить, мышцы мои сработали, заставив пригнуться и броситься в сторону. Рука рефлекторно сунулась под мышку, и лишь секундой позже я вспомнил, что оружия при мне нет. Посторонние шорохи тем временем значительно приблизились. Чуть приподняв голову, я выглянул из-за улья. Чутье действительно не подвело. Крадучись, от лесной опушки двигалась ватажка оборванцев. Пятеро или шестеро вооружены были луками, у остальных в руках красовались массивные палицы и тесаки. Уже отрадно! По крайней мере не какой-нибудь бронированный спецназ с модернизированными «Кипарисами».
Я ощутил странное подергивание в ногах. Нет, не бежать им хотелось — моим новым ноженькам, — совсем даже наоборот! Точно у кошки, возжаждавшей поиграть с мышью, когти выперло еще на добрый сантиметр, нестерпимый зуд подталкивал вперед, и краешком сознания я отчего-то понимал, что эта кучка людей мне совершенно не опасна. Уже и не Павел Игнатьевич прятался за пчелиным крошечным домиком, — стоял и выжидал подходящего момента пугающий воображение зверь. Он был уже мною, но я еще не был им. Такая вот забавная дилемма!
Дождавшись, когда расстояние между прикрывающим меня ульем и выбравшимися из чащобы разбойничками сократилось до десятка шагов, я ринулся им навстречу. И даже не ринулся, — прыгнул. Пожалуй, сам прыжок поразил меня даже больше, чем испуг отразившийся на обратившихся в мою сторону лицах. Я взмыл над землей, верно, на добрую сажень! И приземлился в самой гуще наступающих, когтями зацепив чьи-то плечи, сходу опрокинув на землю одного из бродяжек.
Какими же низкорослыми они все оказались! Плюгавенькие, слабосильные человечки! Я ворочался среди них разбушевавшимся великаном, работая кулаками и локтями, хватая за что только удавалось, раскручивая тела в воздухе, хрупкими стручками ломая о древесные стволы. Трещали кости, и хрипло ругались ватажники. Впопыхах кое-кто пытался еще натягивать тетиву, но палки и стрелы не причиняли мне никакого вреда, хотя отдельные удары я все же чувствовал. Таких, впрочем, было мало. Стрелы ломались о мою шкуру, палочные оплеухи только добавляли куража. Кто-то огрел меня кистенем, и, лихо перехватив цепь, я рывком выдернул опасную игрушку из чужих пальцев. Теперь дело пошло быстрее. Свинцовый шар со свистом закрутился над лохматыми головенками, выискивая цели. Одного попадания было достаточно, чтобы человек валился замертво. Азарт все более разбирал меня, и, осознав, что сражение проиграно, ватажники стали отступать в сторону леса. А вскоре они уже бежали. Только можно ли было убежать от того всесильного Ящера! Мощными кенгуриными прыжками я без усилий нагонял их, сбивал на землю и рвал когтями. Они уже не пытались защищаться — удирали, не оглядываясь, во все лопатки. До лесных зарослей живыми добралась едва ли треть. Дальнейшее преследование не имело смысла.
Шумно дыша, я взвесил на ладони свинцовый шар, пропустил меж пальцев поблескивающую цепь. Тела незадачливых разбойничков лежали тут и там, словно желтые сморщенные листья гигантских осин. Никто из них не шевелился. На фоне ульев — этой миниатюрной деревушки — картина представлялась более чем сюрреалистичной. Нашествие великанов на Малую Вязовку… Я криво улыбнулся. Вот и вся твоя правда, отшельничек! Голая и без прикрас! Еще один апокриф всепобеждающего века. Кто на нас с мечом, на того мы с рогатиной. Бежала собачка, бежала, присела и отложила на снег все то, что на самом деле ей хотелось отложить на все человечество. Кто-то понял и запустил в нее снежком. Как водится, не попал.
Пальцы удобнее стиснули смертоносный шар. Дыхание постепенно успокаивалось, глаза сами собой обратились к избушке Виссариона. Бамбуковым побегом новое решение прорастало во мне, пронзая жалость, противоречивые сомнения и прочие атавизмы. В самом деле! Кто сказал, что за преступлением следует наказание? Мифы и легенды розовых романтиков! Истина проще и жестче: за преступлением следует новое преступление. Сорвавшись в пропасть, на полпути не останавливаются.
* * *
Разумеется, я не боялся его и не хотел убивать, но… Правильно говорят: человек предполагает, а судьба располагает. Вероятно, это было жестом отчаяния, очередной попыткой вернуться в привычное. Пасечник эту возможность отсекал напрочь. Своими заумными рассуждениями, уверенной интонацией, всем своим осуждающим видом. Именно поэтому я не выпустил из рук кистеня, войдя в избу.
— Виссарион!..
Мне показалось, что он меня не услышал. Во всяком случае выражение лица пасечника ничуть не изменилось. Стоя возле окна, он преспокойно протирал тряпкой затуманенное стекло — этакий беззаботный человечек в одной клетке с тигром. Более дикую картину трудно было себе представить. Видел же он, что приключилось там на поляне! И наверняка, мудрец этакий, догадывался, зачем я вернулся. Тем не менее стоял себе как ни в чем не бывало, елозил ветошью по стеклу и, может быть, даже смаковал эти минуты, ясно сознавая, что провоцирует бывшего сокурсника на очередной бедовый шаг.
Я не шевелился, глядя на него во все глаза. Черт его знает почему, но крылся во всем этом необъяснимый гипноз! И стекло под мелькающими руками становилось каким-то удивительно прозрачным — даже вроде как раздавалось немного вширь. Словно и не стекло протирал Виссарион, а то, что простиралось сразу за ним. Самым загадочным образом в упрятанном между рам экране прорисовывались детали, которых в принципе не могло быть. Мне отчаянно захотелось прищуриться, уколоть себя булавкой. Потому что видел я уже не ульи и не лесную чехарду, — видел нечто чужое и в то же время удивительно знакомое: квартиру с потертой мебелью и бордовым ковриком на полу, поцарапанное фортепьяно у беленой стены, пару блеклых картин и рыжего кота, что сидел на столе под лампой.
Мне стало не по себе. Неожиданно я припомнил, что подобно Гоше-Кракену Виссарион тоже ходил некогда в музыкальную школу. Даже играл что-то на выпускном студенческом вечере. И, вспомнив о его музыкальном прошлом, сразу узнал квартиру. Это была комнатка Виссариона. Он жил в ней еще в те далекие времена, когда мы приятельствовали. И вот на том зеленом диване мы не раз сиживали, коротая время за беседой. А назойливо пристающего рыжего кота я отпугивал мысленными щелчками. Животное было чуткое — тотчас обижалось и уходило. И теперь все вновь всплыло за протираемым ветошью стеклом. Зачем? Почему?… На секунду мне даже показалось, что я слышу заоконный шум города — ТОГО давнего, навечно убежавшего в безвозвратное прошлое. Шумел ветер, верещали мальчишечьи голоса, и чья-то радиола бухала песенными аккордами Юрия Антонова. Я глядел, боясь нечаянным движением вспугнуть видение. И все-таки вспугнул. Совершенно необъяснимо Виссарион вдруг переместился. Из избушки в свою квартиру. То есть по-прежнему, он протирал чертово стекло, но стоял почему-то уже с ТОЙ стороны, став удивительно далеким и даже внешне разительно переменившись. Да, да! Он стал другим! Просветлели вечнопечальные глаза, исчезли ранние морщины, — Виссарион бесспорно помолодел…
