Николай Полунин - Цербер

— Сюда?

— Сюда.

— Ты ведешь меня. Ты изменилась. А я?

— И ты. Как же иначе? Разве мы могли остаться теми же, какими были? После всего? А я теперь — просто я. Одна, а не две, как было раньше. Я потом объясню. Ты мне тоже все расскажешь. Ведь уже можно?

— Обязательно. Можно. Я тоже теперь — только я. Долг выполнен, и ноша снята. У меня был как-то сон…

— Опять сон!

— Нет, не то. Давным-давно еще, до всего. Я даже записал его подробно, но потом потерял. Там как раз обо мне, а не о других, помнишь, ты спрашивала?

— Он начал сбываться?

— Не знаю. По-моему. Что это за дорога?

— Пойдем по ней и узнаем.

Неширокая, прямая, как просека или городская улица, дорога устремлялась вдаль в подступающих купах кустарника с длинными тонкими красными стеблями. Его шапки были густы. Пушистые кроны более высоких деревьев, сменивших сосны — ветлы? ивы? отчего, ведь эти породы не любят сосновые места, — сходились в неблизкой перспективе.

Очевидно, дорогой редко пользовались. Мягкая, густая, но странно невысокая трава покрывала ее. Они шли будто по бесконечному зеленому газону. Еще одно смутное воспоминание.

Ему почудилось… то было только шелестом листьев в порыве свежего ветра. Диковинные травы и цветы распустились под их ногами. Да-да, он совершенно уверен, это цветы из того сна. А он еще печалился, что никогда не встретит их наяву. Вот же они!

Крепче обняв прижавшуюся женщину, он заглянул в ее улыбку, и тотчас же… нет, это не обман слуха: мягкий певучий голос опять прозвучал над ними — раз, второй и снова.

— Узнаешь?

— Конечно.

И еще прежде, чем они миновали поворот дороги, и прежде, чем увидели, как зеленые кущи превращаются в мертвые скалы, прежде чем увидели Реку и поджидающего лодочника, перевозчика на тот берег, прежде чем обе луны протянули дорожки по водам Реки, и даже прежде чем он понял, что все-таки довел ту, которую должен был довести, — удар, оглушительная вспышка пробила его насквозь; раздирающий свет полыхает вокруг и в нем самом — затем пустота без цвета, запаха, вкуса.

Далее следуют:

— запись показаний наткнувшегося свидетеля;

— протокол осмотра места происшествия, описание, снимки;

— заключения экспертов, заключения патологоанатомов, справка из областного метеоцентра;

— выписка из архивов о неоднократно наблюдавшихся в указанной местности грозовых аномалиях;

— копия истории болезни единственного оставшегося в живых, поступившего в районную больницу в бессознательном состоянии, без документов; история не закрыта;

— постановление об изъятии дела из ведения местных органов и передаче в центральные и копия распоряжения, на основании которого постановление выдано, — распоряжение очень высокого лица;

— объяснительная записка главврача районной больницы о самовольной отлучке больного по вине медперсонала; сообщается о принятых административно-дисциплинарных мерах, указываются смягчающие обстоятельства, как-то: нахождение больного почти непрерывно в бессознательном состоянии (возможно, симуляция), отсутствие специальных распоряжений насчет него;

— строка из трудовой книжки санитара, уволенного по статье за халатность.

Вот, собственно, и все.

Миры огромны, прекрасны и бесконечны.

В любом из них немало хранящих, немало Стражей. Зачастую они очень разнятся друг от друга даже в одном и том же Мире. Ведь Миры так велики.

Стражи охраняют Мир каждый со своей стороны, избирая облик сообразно надобностям и понятию.

Это единственное, что дозволено Стражу.

А когда наступает его срок, уходит и он.

Быть Стражем — не единственная служба, в которой нуждаются бесконечные Миры.

Ключи оказались под ковриком. Сроду у него не было привычки класть их сюда. А внизу он раскланялся с соседом, который сейчас же забудет его, и заглянул в ящик, где добавилось пыли.

Безукоризненно исправные замки в безукоризненно запертой двери чуть слышно щелкнули, открываясь. Он вошел. Он сильно хромал.

Прихожая, большая комната, спальня. Кухня-ванная-туалет. Все чисто, вымыто, проветрено, сияет блеском.

Все цело.

Мурзик.

— Привет, животное. Ты-то хоть настоящий?

На телевизоре, тоже целом, а не повернутом разбитым экраном к стене, записка:

«М.А.! Извините, но оставлять несчастного кота сутками запертым в его ящике — мучительство! Если он провинился, можно найти другие способы, а если это ваша забывчивость, то у меня нет слов. Котик и так целиком зависим от вас, ваших настроений и, простите, состояний. Попробовали бы сами хлебнуть неволи! Продукты в холодильнике, белье сдала.

Замечание о белье Эмилия Борисовна подчеркнула дважды. Он покачал головой.

— Что-то ты даже не похудел, узник совести. Кот месил лапами его руку. Он поднял трубку телефона, набрал. Пришлось ждать, потому что был вечер, а не утро.

— Принесите три мешка муки. — Пока ему отвечали, внимательно вслушивался в голос. — Извините, я ошибся номером. — Набрал еще. — Принесите три мешка муки…

На этот раз даже не стал дослушивать.

— Игры, — пробормотал, — старые детские игры.

Значит, все-таки что-то изменилось. Всю дорогу он очень пристально оглядывался вокруг. Ни намека на бедствия, разрушения, катаклизмы. То был просто бред. Бред изощренного разума, бред стиснутого воспаленного мозга. «Визия».

Все осталось в целости и сохранности, как эта квартира. Конура. Он может гордиться.

Притронулся к горлу, обвязанному не очень чистой марлей, и поглядел на телефон так, словно хотел позвонить еще куда-то, но передумал. Передумал еще раз и поднял трубку.

— Эмилия Борисовна? Да, это я… да, да, прочитал, вы, конечно, правы, но он меня уже простил. Удачно, что и вы были, и я так скоро вернулся…

Ему пришлось выслушать целую нотацию и краткое сообщение о хозяйственных делах. Бросилась фраза: «…и еще звонили из банка, напомнили, как вы просили их напоминать, что подходит день снятия процентов, а то опять уйдут на срочный депозит, и зачем понадобился такой сложный вклад, я не понимаю…»