«Какого чёрта этот… — Пашка никогда не называет Сазонова по имени, — этот сюда ходит?» Таня пожимает плечами, — разве я могу ему запретить? Особенно теперь, когда до свадьбы осталось всего ничего.
На самом деле она не знает, как избавиться от Сазонова — даже на время. Потому что он её пугает.
Потому что из льдисто-серых глаза Сазона на неё теперь смотрит голодная тварь.
* * *
В стеклянном шарике кружились обрезки блестящей фольги. Снег продолжал падать — медленно, красиво. Опускался на заснеженную равнину, на аккуратные крошечные елочки, на белую, толстую от сугробов, крышу домика. Сазонов покрутил шарик, поболтал. Бульк. Снег снова начал падать. Когда-то этот шарик должен был стать свадебным подарком Ивана своей невесте. Но не стал.
«Потому что я вмешался.
Это было просто, — думает Сазонов. — Я забрал его команду.
Его жизнь, его станцию…
Даже этот дурацкий шарик я у него забрал. Теперь заберу его женщину. Как тебе, Иван?! Всё, что было твоим — стало моим.
Или — станет».
* * *
Конечно, она всегда знала, что однажды он может не вернуться. Он диггер. Его любовница — пустой город наверху. Смешно, но Таня практически ревновала его к этим замерзшим пустым набережным, к этим каменным парапетам, этим гранитным львам, — которых она видела только на картинке. Опасность наверху всегда была её, Танина, соперница — старше и мудрее, она не заманивала Ивана, не звала, но он всегда возвращался к ней.
Ива-ива-ива-ван.
Он больше не встанет в дверях, прислонившись плечом к клеткам, в которых копошатся и посвистывают морские свинки. Он больше не будет спрашивать у Бориса: «Что, не сдох ещё, оглоед?».
Потому что оглоед сдох.
Она посмотрела на белую коробку с красной надписью: Quartz grill. Борис сопел и возился в опилках. Когда началась блокада, его собирались съесть, но она его отстояла…
Отстояла его право быть последним.
Всё у меня забрали, хотя бы его не забирайте.
Татьяна идёт по проходу, несет кастрюлю с намешанными остатками — очистки, грибы, стебли, водоросли, одно парящее варево. С началом блокады всё стало намного сложнее.
Иван кончился.
Оглоед сдох.
Кажется, ей даже удалось к этой мысли привыкнуть. Почему нет, ведь она железная. Она — стальная.
А Хозяин Туннелей всё так же молчит в темноте перегонов, держит своё трубное дерево с заржавленной кроной готовым к новым жертвам.
И ветер теребит шелестящие цветные ленточки.
«Он не вернется. Никогда».
А потом она слышит, что Иван живой. Что он на Невском кого-то за что-то там убивает. Что он убийца и маньяк, которого только из уважения к памяти павших не называли убийцей и маньяком, — а теперь он воскрес и получит за свои преступления по полной.
Славно, да?
Ей кажется, что она сейчас обернётся, а он стоит в проходе между клетками, прислонившись к ним плечом, и насмешливо улыбается.
Треснувшие губы. Крепкие руки.
И покой. Сейчас она обернётся и увидит…
«Почему ты не пришел? — думает Таня. Что тебе помешало? Ты меня больше не любишь?
А у твоей любовницы наверху — у мёртвой, пустой каменной земли, продутой всеми ветрами — разве нет больше дел, чем снова забирать тебе к себе? Снежная королева, вот кто она».
Сырая невская земля. Холодная завистливая сука.
Сазонов повертел шарик в ладонях. Пламя электрического фонаря отражалось в стеклянных боках. На стекле оставались жирные следы пальцев. Что Иванядзе находил в этой игрушке?
Сазонов размахнулся и швырнул шарик в угол каморки. Хрясь! Разлетелись осколки. Брызги. Серебряные блестки плавают в лужице. То же будет и с ней. С твоей Таней, Иван.
Он встал. Пора одеваться. Церемония скоро начнется. Не хотелось бы пропустить приезд генерала. Сазонов скривил губы. Старого кретина.
— Кто мой отец? — спросил Иван. — Я никогда не спрашивал, но…
Евпат поднял голову и внимательно посмотрел на него.
— Так и не рассказали тебе, значит? Генерал Мемов.
«Ты убьешь собственного отца». Иван кивнул: понятно. Вместо ожидаемого взрыва эмоций он почувствовал только пустоту.
— Когда вы с матерью от него сбежали, он тебя искал, — сказал Евпат. - Но не нашёл — потому что так хотела твоя мать. А я ей помог. Я был вашим телохранителем, но ты всегда называл меня дядей.
— Но теперь? — спросил Иван. — Почему ты со мной?
— Вполне возможно, что меня на самом деле нет, — дядя Евпат посмотрел на Ивана. — Вполне возможно, что с тобой разговариваю не я, а твоя опухоль головного мозга. Или, скажем, застарелая гематома. Помнишь, тебя ударили в детстве? Сгусток крови так и не рассосался, если тебе интересно… Да и вообще ты частенько получал по голове, надо сказать.
— Что мне делать? — спросил Иван.
— Помнишь, ты пришел ко мне и спросил: жениться тебе или нет?
— Да. И ты мне сказал: женись.
— Правильно, — дядя Евпат смотрел на Ивана с грустью. — А если бы я сказал: нет? Что бы ты сделал?
— Я бы всё равно женился.
— Почему? — словно бы удивился дядя Евпат. — Разве я когда-нибудь давал тебе плохие советы?
— Хорошие, — сказал Иван.
— Тогда почему?
Иван прикрыл глаза. Снова открыл.
— Это решение я хотел принять самостоятельно. Оно моё. Дядя Евпат смотрел на него строго и жестко.
— И ты готов нести за него ответственность?
Иван помолчал.
— Да.
— Всю ответственность?
Пауза. Долгая-долгая пауза.
— Да.
— Ты вырос, — дядя Евпат внезапно улыбнулся. — Как ты вырос с тех пор, как я тебя видел в последний раз. Теперь ты мужчина. Воин. Я обещал твоей матери заботиться о тебе, но я погиб. Возможно, это был не лучший способ… вот так вернуться. Наверняка не лучший. Но я всё равно был с тобой все эти годы. Я видел, как ты превращался из мальчика в юношу, видел твои слезы и обиды, видел твои успехи и поражения. Теперь ты понял, что такое свобода. Возможно, это последний урок, что я тебе дал, а ты усвоил.
— Ответственность за жизнь другого человека — это и есть свобода? — Иван смотрел на дядю в упор.
— Верно, — сказал Евпат. — Свобода — это не выбор между калашом и винтовкой. Свобода — это не выбор между тем, взять автомат левой рукой или правой… Это всё ерунда, мелочи, не стоящие внимания. Настоящая свобода — это когда ты держишь на прицеле человека и решаешь, жить ему или умереть.
Дядя Евпат помолчал.
— Иногда свобода — это право выстрелить себе в висок.
* * *
Иван поднялся на платформу Василеостровской. Прошёл мимо столов, заставленных едой и выпивкой. Мимо весёлых лиц, которые — по мере того, как он шёл — становились совсем не весёлыми. Мертвая, напряженная тишина разливалась в воздухе.
