Отерев ноги каким-то полотенцем, Катя завернула ноги, как куклу в портянки, надела сапоги.
– Ну, как?
– В самый раз.
– Ты очень похож на моего мужа, даже размер ноги совпал. Пойдём, я провожу тебя.
– А работа?
– Так мужики наши приехали. Их хоть и в армию забрали, но они служат все здесь же. Только некоторые попали на бронепоезд. Вот когда паровозоремонтный ещё один бронепоезд построит, часть из них с ним на фронт уйдёт.
Она поднырнула мне под руку, навалила на себя часть моего веса (я не сильно сопротивлялся), и мы так вот, фактически обнявшись, пошли дворами в сторону госпиталя. Разговаривая всю дорогу ни о чём. Мне было хорошо и приятно.
Утреннее солнце уже вовсю пригревало. На деревьях тихо шелестела пыльная листва. Где-то за деревьями садов-подворьев гудели паровозы, грохотали составы, а тут было тихо и как-то мирно, птички пели, будто и войны нет.
Катя больше не волокла меня, я сам нормально стал идти, но она не отстранилась, наоборот, как-то скромно, стыдливо, прижималась ко мне тёплым мягким телом, будоража и волнуя.
Но вот и госпиталь. Катя сразу как-то напряглась, отстранилась. Я остановился, видимо, пришла пора прощаться. Она стояла напротив меня с пунцовыми щеками, опустив голову, нервно теребя платок в руках.
– Как мне рассчитаться с тобой, Катерина, за доброту твою, подарок твой?
Она быстро глянула на меня тоскливо-томным взглядом. Но промолчала. Я тоже молчал. Нечего тут сказать. Всё понимаю, уже не «вьюноша восторженный», но не могу. Она пару раз порывалась что-то сказать, вздыхала тяжело, но лишь опять вздыхала. А я не помогал. Потом она усмехнулась, зыркнула на меня лисьим взглядом, какой я видел у её сына, с искринкой.
– Должен будешь.
Я тоже усмехнулся. Ну-ну.
– Поправишься, может, в гости заглянешь. Без мужской руки хозяйство совсем захирело.
– Совсем плохо?
– Да, почитай, полтора года без мужика-то. Петли – и то смазать не кому.
– И сосед не заглянет, не поможет?
Взгляд Екатерины вдруг стал обжигающе-ледяным. Она резко развернулась, пошла, вся сжатая, как взведённая пружина.
– Прости! – вполголоса буркнул я. Так жестоко, но так будет лучше. Я тоже развернулся и пошел в госпиталь. Откуда мне было знать, что она стоит сейчас и сквозь слёзы смотрит мне в спину, кусая губы.
Отступление от повествования
Телефонный разговор:
– Объект всё больше проявляет странностей. Подсунули ему связь. Половую. Жёстко оборвал. Сослался на мифических жену и детей. Показал высокие, для старшины, организаторские способности и инициативность. Перед вышестоящими не робеет, обращается как с ровней, на грани хамства.
– Может, это обычная странность необычного человека?
– А блистать странностями он начал после ранения? Все сослуживцы однозначно опознали его как Кузьмина, но не узнали в нём прежнего Кузьмина. Он, кстати, ни одного не узнал, если ему не говорили. Да и с теми, на кого ему указали, грубо обрывал отношения.
– По-моему, ты теряешь время.
– Возможно. Но, прошу, дай доработать его до конца.
Контуженный на всю голову. Про внутренний мир тех, кому нечего терять
Как же всё-таки восхитительно пахнут свежие, только с грядки, огурцы, зелёный лук, укроп, петрушка. Обычная больничная еда с ними полностью преображается, имея совсем иной вкус, намного лучший. Я украдкой смотрел на завистливые физиономии соседей по палате. Они только поступили – вчера разгрузили санитарный поезд. Они были далеко от дома, как и я, в принципе. Но ко мне, неожиданно для меня, пришла Катя и принесла эти овощи и зелень.
Она старательно отводила глаза, я же стремился поймать её взгляд, заглянуть через её очи в душу, понять. Она же, потупившись, сокрушалась, что ягода совсем отошла, что яблок ранних сортов в её саду нет.
– Ну, ничего. Скоро поспеют яблоки. На одном дереве уже наливаться стали. Бока уже желтеют.
Она рассказывала о работе, детях, соседях, жизни города. Её трёп меня умилял. Но всё хорошее когда-нибудь заканчивается. Вот и нам сообщили, что пора бы и закругляться.
– Пойдём, я провожу тебя.
Одна беда – портянки одной рукой не намотаешь. И снова Катя бережно и аккуратно запеленала мои ноги, обула сапоги. Соседи по палате пялились на всё это действо даже не дыша.
– Ух, хороша! – услышал я, едва мы вышли из палаты.
– Катерина, подожди меня, – попросил я, вернулся в палату: – Ребята, угощайтесь. Мне одному всё одно не съесть. Витамины.
И совсем тихо добавил:
– Если хоть от одного похабный намёк в её сторону услышу – лицо обглодаю! Я понятно объясняюсь?
– Поняли мы, старшина. Иди, выгуливай подругу, не сумлевайся. А за угощение – спасибо.
– И Екатерине Георгиевне нашу благодарность передай.
Катерина стояла недалеко.
– Слышала?
– Да. Это ты правильно сделал, что поделился с ними. А я ещё принесу. Каждый день носить буду. Если сама не смогу – Васька принесёт.
Мы прошлись по парку, подошли к выходу в город. Дальше идти я не мог. Хотя и в прекрасных кожаных сапогах, но не в пижаме же по городу дефилировать. Даже и в сумерках, опускавшихся на город.
– Ты не обиделась на меня?
– Обиделась. Жену любишь?
– Люблю.
– Её здесь нет. Как и мужа моего. Я его тоже до сих пор, дурака, люблю.
– Совсем не так. Она жива.
– И мы живы. Пока.
– Вот тут возразить нечего.
– Я ведь не покушаюсь на её любовь. Вообще ни на что не покушаюсь. Ты очень на мужа моего похож. И внешне, и лицом, и голосом. Когда я с тобой – как будто он рядом. Не гони меня. Пожалуйста.
– Не буду.
– Я завтра приду.
– Я буду ждать.
– Пока! – она встала на носочки, потянула мою голову за воротник вниз, чмокнула в щеку.
И пошла. А я стоял и смотрел вслед. Необыкновенная женщина.
– Необыкновенная женщина.
Я сначала даже не среагировал – но потом дошло, что слова эти прозвучали не только в моей голове, но и рядом. И произнёс это не я, а голос Натана.
– Я извиняюсь, я ненароком, почти ненароком, услышал ваш разговор.
– Я не собираюсь обсуждать это с кем бы то ни было.
– Я понимаю. Но не для этого искал я тебя. Твои геройства в анна-каренинском стиле не прошли незамеченными.
– Анна-каренинском? А, Толстой, на рельсы под паровоз. Читывал. Не понял я её.
– Тонкая дворянская психика.
– Слишком даже. Малахольная она. Неужели они все такие были? Это же диагноз неврастении целого класса общества.
Натан гогокнул:
