Старшего можно было отличить по тому, что он стоял в центре и держал вместо автомата фонарик. Луч сканировал пришельца от ног к лицу. Автоматчики моментально оказались у Анатолия за спиной и одновременно толкнули его в спину стволами. Первым, что бросилось в глаза при подходе к блокпосту, был плакат, натянутый под потолком туннеля на всю его ширину. На красном фоне черной краской, На трех языках было выведено: «Blut und Ehre. Blood and Honour. Кровь и честь». Вместо знаков препинания надписи разделялись кружками с трехконечной свастикой.
— Кто такой? — наконец спросил старший.
— Человек.
— Ага. Шутник. — Офицер поднял затянутую в черную перчатку руку и указал в угол между набитыми песком мешками и стеной. — Полюбуйся. Этот тоже поначалу называл себя человеком. Трепался о том, что артист. Мы совсем немного поработали с ним, переубедили и теперь… Цербер, голос!
Зазвенела цепь. То, что Анатолий посчитал грудой тряпья, зашевелилось и оказалось стариком-горбуном. Он был бос и одет в невообразимые лохмотья. В свете костра блестела лысина, окруженная венчиком седых волос. На худой, обтянутой пергаментно-желтой кожей шее виднелся металлический ошейник с ржавым висячим замком. Противоположный конец цепи был продет в стальную скобу на стене. Повинуясь приказу офицера, горбун встал на четвереньки, поднял вверх лицо, превратившееся от побоев в сплошной синяк, и раскрыл почти лишенный зубов рот.
Уши резанула хриплая пародия на лай. Овчарка, лежавшая у мешков, покосилась на старика и лениво тявкнула в ответ.
— Молодец, песик! — Офицер кивнул горбуну и обернулся к Анатолию: — Мы показываем Цербера всем, кто приходит в гости. После знакомства с ним желание шутить с солдатами Рейха, как правило, пропадает. Документы!
Офицер принялся рассматривать паспорт, бормоча что-то себе под нос. Анатолий же не сводил глаз с его кадыка, ходившего вверх-вниз, и размышлял о том, что за доли секунды сможет преодолеть разделявшее их расстояние. А там… С каким наслаждением, он вцепился бы в эту шею и сдавливал бы ее до тех пор, пока глаза фашиста не вылезли бы из орбит! При большом желании можно было успеть выхватить пистолет из кобуры. Пристрелить одного автоматчика он успеет. Если повезет, всадит пару пуль в грудь второго. Серега услышит выстрелы и примчится к блокпосту. Вот тогда будет и кровь, и честь… Анатолий с трудом сдерживал себя. Еще немного, и он начнет действовать… Но вместо этого сдержанно проронил:
— Мне нужен Малюта.
Офицер оторвался от изучения паспорта и удивленно посмотрел на пришельца.
— Мне нужен Малюта, — упрямо повторил Анатолий. — Говорить буду только с ним.
В течение минуты фашист не произнес ни слова. Заложив руки за спину, он раскачивался на каблуках, очевидно размышляя над тем, пристрелить гостя сразу или сначала помучить. Однако названное Анатолием имя заставило его удержаться от слишком поспешных действий.
— Пойдем, но предупреждаю, если опять шутишь, будешь сидеть рядом с Цербером и обучаться лаю.
Анатолий последовал за офицером. Он уже бывал на Тверской. Хорошо помнил отделанные светло-серым мрамором стены, красные гранитные полы и бесчисленные плакаты с лозунгами и картинками, которые вывешивались на любом подходящем месте. Первое место среди всех картинок уверенно занимало изображение черного человечка, перечеркнутое красной линией. Дальше по списку шла свастика.
По платформе расхаживали дюжие парни с каменными
лицами, вооруженные автоматами и дубинками. Большинство было в беретах, от чего станция напоминала поле, усеянное грибами с черными шляпками. Анатолий чувствовал на себе неприязненные взгляды, которыми на станции, наверное, встречали любого чужака. Офицер повел Анатолия к центру зала, где у перехода на Пушкинскую, рядом с застывшими эскалаторами, стояли четверо высокопоставленных офицеров. Об их высоком положении в фашистской табели о рангах свидетельствовали черная форма и фуражки с высокими, украшенными орлами, тульями.
Проводник приказал Анатолию остановиться, подошел к группе офицеров, вскинул руку в римском приветствии и перекинулся несколькими словами с фашистом, который не был обрит, а наоборот, бравировал своей огненно-рыжей шевелюрой.
— Ты ко мне? — строго спросил рыжий, приблизившись к Анатолию. — Что-то не припоминаю…
— Вам привет от дяди Миши.
Узкие губы скривились в улыбке, которую можно было только с большой натяжкой назвать приветливой.
— О! Слышал. Много слышал. Молодец, что сколотил свою банду. Вождь прирожденный твой дядя Миша. И как он?
Анатолий бормотал о том, что дядя Миша чувствует себя превосходно, а думал о товарищах-анархистах, которых фашист окрестил бандой. Если уж анархисты были бандой, то как следует называть подданных Рейха? Изверги? Ублюдки? Нет. Чересчур мягко. Жаль, что Аршинов не выдал второй мины. Этим создателям людей нового типа тоже не повредил бы хороший заряд динамита.
Сообщение о том, что Анатолий не один и через Тверскую требуется без обыска пропустить еще семь человек, не вызвало у Малюты особого энтузиазма. Однако, поморщившись, он все-таки отдал распоряжение беспрепятственно вывести группу за пределы Рейха и даже, подчеркивая свое особое расположение к дяде Мише, приглашал заглядывать еще. Анатолий выдавил в ответ улыбку. Он считал, что для полной гармонии рыжему красавцу очень не хватает стального ошейника на шее. И многое отдал бы за то, чтобы увидеть, что получится, если посадить Малюту на цепь вместо несчастного горбуна.
По мере удаления от Рейха и его населения становилось все легче и легче дышать. Чего заслуживают фанатики, привыкшие сортировать людей по внешним признакам, расставлять их на ступенях воображаемой лестницы, по которой кого-то отправляют прямиком в ад, тогда как для себя они зарезервировали верхние ступени? Люди, которые способны забыть все человеческое в себе и выбить это человеческое прикладами из других? Люди, которые обращаются с арестантами, как с псами, а собак обхаживают лучше иных людей?
С каждым шагом Анатолий чувствовал все большее облегчение, словно, попав в липкую грязь, наконец выбирался на сухое место и получил возможность, потопав ногами, отряхнуть с сапог налипшую грязь. Обретаешь и легкость, и чистоту. Ощущение было настолько реальным, что Анатолий даже посмотрел на свои сапоги. Нетушки. Никакой грязи на них не было и в помине. Кто-кто, а фашисты знали толк в гигиене. Любую грязь они удаляли не влажной тряпкой, а острой бритвой.
Шло время, и чувство облегчения сменилось более привычными и свойственными жизни в туннеле ощущениями. Когда ухо вылавливает на фоне хруста щебенки под ногами особенные, говорящие о приближении опасности звуки, когда в дружелюбном свете фонаря надвигается на тебя из темноты нечто враждебное, что до смерти тебя напугает.
