— Вместе с Элладой она не так уж и мала, — возразила Хития, — Добрая половина полисов спала и видела, как бы им из-под этой македонской гегемонии выскользнуть, а Лакедемон и вовсе оставался непокорным ни Филиппу, ни Александру…
— И какое войско мог выставить тот Лакедемон, давно уже лишившийся даже Мессении? — хмыкнул я, — Сколько там оставалось тех спартиатов?
— Маловато, конечно, — признала спартанка, — Алчность немногих, порождённая богатой добычей Пелопоннесской войны, погубила Спарту и её народ.
— Ты считаешь, что всему виной алчность?
— А разве нет? Хорошо ли это, когда вся земля, принадлежавшая при Ликурге десяти тысячам семей, стала принадлежать всего лишь сотне скупивших её?
— Так разве в алчности дело? Что, если не та же самая алчность, привело ваших дорийских предков в Лакедемон? Получается, тогда она не губила страну, а создавала её?
— Да, но тогда она была умеренной — каждый получил свою землю и своих илотов и не стремился овладеть землёй и илотами соседа. Да и купить ему их было не на что. А потом пришло богатство, разрешили золотую и серебряную монету, и с этим пало былое братство спартиатов — богатые скупили землю у бедных и ущемили их в правах…
— По вашим же законам, кстати, по которым не владеющий землёй не может быть и полноправным гражданином. Так может быть, законы были плохи, а не алчность, которая естественна для человека?
— Наши законы сдерживали её…
— Вот именно — тупо сдерживали, запрещали и не пущали, вместо того, чтобы направить её на другие и более полезные для страны и народа цели. Спарту это уже сгубило, и это же, мне кажется, сгубит и Рим…
— Что именно?
— Презрение к любым другим доходам кроме доходов от земледелия, которым у вас только и достойно обеспечивать себя благородному человеку. Всегда были, есть и будут люди, к которым липнут деньги, и когда денег становится достаточно — им хочется почёта, и если почёт связан с владением землёй, то получается, что чем больше земли, тем больше и почёта. И чтобы заполучить больше земли, они всеми правдами и неправдами отторгают её у соседей победнее.
— Так я ведь об этом и говорю тебе! Их алчность не знает пределов!
— А я тебе — о том, что сами законы вынуждают их к этому. Земледелие — самый малоприбыльный вид деятельности, и никто из любящих деньги не вкладывал бы их в него, если бы не порицалось их вложение во что-то подоходнее — в ту же торговлю, в то же крупное ремесленное производство ценных и нужных всем товаров…
— Как это делают богатые афиняне?
— Почему бы и нет? Напрасно вы презираете их за это — они нашли богатству применение, не подрывающее основ их государства. Большая мастерская с рационально организованным производством занимает меньше земли, чем крестьянский надел, а доходов даёт во много раз больше, и её владельцу не нужно округлять свои владения за счёт земли соседей. И его соседи-земледельцы продолжают владеть своей землёй, как владели ей и их предки, ни в чём им не утесняемые.
— Но при этом ты говоришь, что ту же самую ошибку, которой ты считаешь наши законы, делает и Рим?
— Да, даже ещё худшую. У вашего спартиата, пока он на войне, землю всё равно обрабатывают живущие на ней илоты, а землю римского крестьянина, пока он служит в легионе, без него обрабатывать некому, и она приходит в запустение. И даже в случае его гибели или тяжёлого увечья никто не даст его семье государственного раба, который бы хоть как-то обрабатывал его землю вместо него. Поэтому, думаю, римские крестьяне разорятся гораздо быстрее, чем разорялись ваши спартиаты, а скупить их заброшенные земли в Риме давно уже есть кому.
— И этому никто не препятствует?
— А кто будет препятствовать? Те, кто заседает в сенате, сами же и скупают.
— И в этом, ты считаешь, виноваты римские законы, а не их алчность?
— А что же ещё? Ты думаешь, я менее алчен, чем они? Но я живу не в Риме и я не сенатор, и как вольноотпущеннику мне никогда в римский сенат не попасть. А будь я свободнорожденным римлянином, живи в Риме и владей землёй — ну и имей, допустим, кругленькую сумму в звонких римских денариях — мог бы, отслужив положенное число военных кампаний, избраться квестором, и уже одно это — по истечении годичного срока исполнения должности — сделало бы меня сенатором. Второсортным заднескамеечником, конечно, ни на что реально не влияющим, но — всё-таки уже сенатором. А сенатору по римским законам не просто неприлично, а даже прямо запрещено иметь доходы помимо традиционных земледельческих доходов от своей земли, и чтобы увеличить их, он должен увеличить сами свои земельные владения. Так как же он при этом будет препятствовать своему же собственному обогащению? Вот это и сгубит Республику, как сгубило Спарту.
— А как же тогда господство Рима над всем Внутренним морем — ты ведь о нём говорил? — удивилась Аглея.
— Рима, но уже не Республики.
— Ты считаешь, что в Рим вернутся цари?
— Ну, НАЗЫВАТЬСЯ царями им, думаю, никто в Риме не позволит, да и сами они не захотят. Но разве в названии суть? Так или иначе, установится монархия, иногда довольно тираническая, и привычным вам свободолюбивым людям жить при ней будет неуютно. Такова цена государственного величия…
— Но ведь то же самое было и в Спарте! — тут же уловила суть Хития, — Лисандр, Агис, Клеомен, Набис — почему у них не получилось?
— Думаю, что из-за масштабов, — прикинул я, принимая предложенную мне задачу, — У них были бы куда лучшие шансы, будь под их властью — и признавай её добровольно — вся Эллада или хотя бы уж весь Пелопоннес, как вся Италия сейчас под властью Рима. Но у них был только ваш маленький Лакедемон, и их враги всякий раз оказывались сильнее их.
— Но какие-то шансы у Набиса всё-таки были? — не сдавалась спартанка.
— Ну, смотря на что. На гегемонию во всей Элладе у него не было ни единого шанса — этого не позволили бы ему ни Филипп, ни Антиох, ни Рим. А вот удержаться и основать свою династию в Лакедемоне, даже расширив владения Спарты, допустим, до половины Пелопоннеса — какие-то шансы у него, пожалуй, были. Не наживи он себе столько врагов, не напугай ахейских аристократов своими кровавыми расправами и не ошибись в выборе друзей и союзников — возможно, Рим и признал бы его захваты. Ведь числится же у Рима в друзьях нумидийский разбойник Масинисса, а чем Набис хуже его?
— Как можно сравнивать эллина с каким-то варваром?!
— МНЕ — можно.
— Ну да, ты ведь и сам… прости, не хотела обидеть…
— Пустяки, мне правда в глаза не колет. Да, я — варвар, и для меня нет особой разницы между спартанским тираном и нумидийским, да и римским тоже, если совсем уж начистоту. Но разве в этом суть? Допустим на миг, что вашему Набису повезло, и он ни в чём не ошибся. Но дальше-то что? Ну, восстановил былую численность спартиатов за счёт приёма в их число части илотов и периеков. Ну, поделил между ними отнятую у богатеев землю. Ну, возродил законы Ликурга. Ну, удержал власть и передал её потомкам, которые продолжат ту же политику. Но ведь всё это — устранение ПОСЛЕДСТВИЙ спартанских бед, а не их ПРИЧИН. Причину я тебе назвал, она — в ваших законах, в том числе и в тех самых законах Ликурга. Не может земля оставаться навечно в руках многих, если она — единственный дозволенный законами и одобряемый общественным мнением источник доходов благородного человека. Спустя полвека или век, пускай даже и два, но все беды Спарты возродились бы вновь…
