И их следовало уничтожить, чтобы спасти человечество от неминуемой гибели.
«Что же мы наделали? Не следовало допускать подобного. Нужно остановить это, немедленно. Любым способом».
Он снова нажал на кнопку:
— Джиллиан, вам пора домой.
— Ничего, все в порядке, сэр.
— У вас есть родные где-нибудь еще? Я имею в виду — за пределами Хасинто?
— Только сестра, сэр. Она живет в Толлене.
— Советую вам попросить ее переехать сюда. Эфира пока единственное место в Тирусе, где нет Саранчи. Сделайте это побыстрее. Червяки приближаются с каждым днем.
Джиллиан ответила не сразу, что было на нее не похоже. Прескотт надеялся, что она поняла, как это срочно, и он знал — она догадывается о том, что он собирается сделать.
— Спасибо за заботу, сэр, — наконец ответила она. — Но я подожду, пока не придет генеральный прокурор. Я могу еще что-нибудь для вас сделать?
Прескотту хотелось спать. Он решил, что до появления посетителей успеет вздремнуть полчаса.
— Да, — ответил он. Если это необходимо сделать, то все можно решить во время одного совещания. — Мне нужен также генерал Саламан. И глава спецназа Хоффман. Этот грубый маленький полковник с кучей медалей.
— Поняла, сэр.
Теперь у Прескотта будет кворум.
— И Адам Феникс. Свяжитесь с профессором Фениксом. Нам понадобятся кое-какие технические сведения.
Коттедж Сантьяго, Эфира
— Мария! Мария, дорогая, ты здесь?
Разумеется, она была здесь. Теперь она почти не выходила на улицу. Дом стоял в коридоре и ждал ответа. Он знал, где она, он мог просто подняться наверх и открыть дверь спальни, но ему было слишком тяжело видеть ее неподвижно сидящей там, перед детской кроваткой. Ей тоже нужен был покой. Год назад они заключили молчаливое соглашение о том, куда можно ходить и куда нельзя, и теперь передвигаться по дому было не проще, чем по минному полю.
Он снял этот дом, чтобы жить здесь счастливо, чтобы у детей была большая площадка для игр, но все получилось иначе.
— Мария, я привел Маркуса. — Дом подождал, прислушиваясь к звукам, доносившимся из комнаты, давая ей время собраться с силами. — Я приготовлю обед. Приходи, когда будешь готова, детка.
Маркус по-прежнему стоял на пороге, глядя на птиц. Теперь он всегда ждал, когда его пригласят войти, как будто чувствовал себя посторонним, и это огорчало Дома; Маркус был членом семьи, и жилище Дома было и его жилищем в любое время дня и ночи. Теперь, когда не стало Бенни и Сильвии, Дом еще больше дорожил друзьями. Он потянул Маркуса за рукав:
— Эй, заходи. Кастрюли ждут.
— Ты уверен, что так не будет хуже?
— Уверен. Она рада тебя видеть. Ты это знаешь.
Они молча чистили овощи и разделывали курицу; в это время наверху раздались шаги — это Мария вышла из комнаты Сильвии и зашла в ванную. Дом знал ее ритуал: сейчас она закроет дверь и проведет пятнадцать минут, прикладывая мокрую холодную губку к глазам.
Но он все равно знал, что она плакала много часов. Никакое сочувствие, никакие таблетки не могли изменить прошлое: их дети мертвы, и их родители, и их братья, и половина их друзей. Тот факт, что семья Сантьяго была лишь одной из миллиона погруженных в горе семей во всем Тирусе, во всем мире, ни на секунду не помогал облегчить боль.
Это просто значило, что соседи не задавали неуместных вопросов, не делали доброжелательных, но глупых замечаний о том, что время — лучший целитель, потому что большинство соседей тоже потеряли близких.
«Дерьмо это собачье. Я еще не забыл Карлоса, а это было три года назад».
А у тех, кто не потерял никого, родственники служили в армии. Так что это был лишь вопрос времени.
— А с этим что делать? — Маркус показал бутылку вина. Он таскал из драгоценного погреба своего отца по несколько бутылок, но пил он мало и еще меньше разбирался в напитках. — Какое под цыпленка?
— Белое. Красное придает пище странный цвет.
Маркус некоторое время рассматривал ярлыки, затем вытащил пробку.
— Впечатляюще.
— Что?
— То, как ты научился готовить.
— Ну… ты сам понимаешь. — Мария теперь с трудом справлялась с домашней работой, и Дом начал помогать ей. Ей, казалось, становилось немного легче, когда она видела, что обед уже приготовлен. Он хотя бы мог быть уверен, что она ест как следует — по крайней мере, когда у него увольнительная. — Я не знаю, что еще могу сделать для нее.
— Послушай, я должен тебе кое-что передать, — начал Маркус. — Отец говорит, что Мария может переехать в поместье в любой момент. Он волнуется, что она здесь совсем одна. Он наймет кого-нибудь ей для компании. И он может пригласить к ней самых лучших врачей. — Маркус замолчал. На его лице отражалось смущение; он понимал, что отец предлагает это из лучших побуждений, но Дом все равно не согласится. — Прости, Дом. Ты знаешь моего отца. Он думает, что наука всесильна.
Дом отвел взгляд и уставился на кастрюлю с рисом, словно она внезапно пробудила в нем огромный интерес. Подобное предложение застало его врасплох. Фамильный особняк Фениксов представлял собой гигантский пустой мавзолей, великолепный, но подавляющий, и Адам Феникс слишком походил на свой дом. Этот человек был далек от окружающих, главным в его жизни являлась работа. Но в глубине души он был хорошим отцом, и отчаянно пытался поступать правильно; он просто не понимал, как обычные люди выражают свои чувства.
— Это очень, очень великодушно с его стороны, Маркус. — Голос Дома надломился. — Твой отец — хороший человек. Передай ему, что я благодарен, но Марии нужно быть здесь. Ну, ты понимаешь. Их комнаты для нее…
Он не закончил, не смог произнести слово «святилища». Дом очень хорошо понимал ее, и все равно его это пугало. Сам он сумел справиться с собой. Он не прикасался ни к одному предмету в мастерской отца; он по-прежнему видел их всех там, возящихся с каким-то двигателем, — Карлоса, Маркуса, отца, маму, принесшую сэндвичи. Но он больше никогда не заходил туда, потому что только так можно было заставить себя принять тот факт, что они никогда не вернутся.
Мария вошла в кухню и улыбнулась Маркусу фальшивой улыбкой; глаза ее при этом были мертвы. Тем не менее выглядела она превосходно: как всегда, тщательно подобранная одежда, безупречная прическа, вечерний макияж. Она по-прежнему следила за собой, и это давало Дому надежду на то, что она поправится. Черт, ведь прошел всего лишь год; как можно за столь короткое время забыть такое горе? Он ждет от нее слишком многого. Но он просто хочет, чтобы боль перестала терзать ее.
«А потом уже можно будет подумать и о моей боли».
