Седрик с удивлением осознал, что тоскует по Мидоудейлу, и ему стало стыдно. Ведь он уже взрослый мужчина, он наконец-то вырвался в большой, настоящий мир. Он же хотел этого, страстно об этом мечтал. Он будет разведчиком — таким же, как когда-то отец. Он просто не ожидал, что мир станет таким суровым — и так скоро.
Багшо снял все свои доспехи и остался в одном белье — таком же мокром, как и одежда Седрика. Он закутался в одеяло, вытащил откуда-то две банки пива, протянул одну из них Седрику.
Пиво? Ранним'утром? Седрик жадно запрокинул банку. Работники с ранчо угощали иногда детишек пивом, но Седрику вкус этого напитка не нравился. До сегодняшнего дня. Сколько людей там погибло? Небо понемногу светлело, дождь продолжал капать, легким дымком окутывая лопасти винта. Далеко внизу проплывали здания и улицы.
— Ты говорил, двенадцать этажей.
Седрик не собирался вступать с Багшо ни в какие беседы — и очень удивился, почему это рот его заговорил, даже не посоветовавшись с хозяином.
Багшо, утративший всю свою недавнюю бодрость, сидел вяло сгорбившись и угрюмо рассматривал ничем не примечательный пол. Грудь, руки, ноги — все у него было непомерно толстое, как у штангиста-тяжеловеса. И ведь не жир какой-нибудь, а сплошные мышцы — с уважением подумал Седрик. Вот только зачем он брюхо-то такое отпустил? Искусственная кожа, сплошь покрывающая голову и шею, заканчивалась в верхней части грудной клетки, ниже шла настоящая — такая же, сколько мог судить Седрик, безволосая.
— Я сказал, двенадцать для индуса этой модели. А у меня немецкий костюм. Эти штуки получше, только работать в них сложно, практика нужна. — Багшо допил пиво, тыльной стороной ладони вытер губы. — В немецком костюме я выдерживаю сорок пять метров, ну а там не шибко-то больше сорока пяти и было.
— Хрен там не шибко.
Багшо равнодушно пожал плечами:
— Вот тебя поймать — это и вправду было трудно. Для такой операции нет автоматической процедуры.
— Нет процедуры? — содрогнулся от запоздалого ужаса Седрик. — Так это что, ты сам, без ничего?
Толстые губы изогнулись в ухмылке.
— Я сам — мой глазомер, мой расчет. Ну как, рад небось, что я не ошибся? Хряпнувшись о бетон, ты не представлял бы никакого дальнейшего интереса. Я никогда еще не ловил предмета, двигающегося с такой скоростью.
Руки Багшо успели уже покрыться синими и багровыми кровоподтеками — уолдики защитили их, но далеко не полностью.
— А зачем ты меня обманул? — возмущенно спросил Седрик. — Ты замедлял индуса и замедлял, а перед окном и совсем остановил. Я уже решил, что ничего такого не будет, а тут он взял и нырнул вниз.
Багшо взглянул на Седрика, пару секунд помолчал, а затем вздохнул:
— Иначе не получалось. Во-первых, мне нужно было приготовиться. Во-вторых, индус не умеет прыгать. Ударься он о подоконник на полной скорости, вылетел бы наружу крутясь, как пропеллер.
Седрик хмыкнул и отвел глаза.
Полет продолжался. Видимо, солнце уже взошло — затянутое облаками небо совсем просветлело, приобрело тошнотворный желтоватый цвет. Они ползли над лесами и оврагами — Самп был конгломератом многих городов, не совсем еще сросшихся воедино. То здесь, то там попадались новые, торопливо достраиваемые здания — несмотря на уменьшающееся народонаселение, мир переживал строительную лихорадку.
— Ты ни разу не перешел за сто, — негромко сказал Багшо.
— А?
— У тебя и вообще медленный пульс, но даже во время падения он не перевалил за сотню. Есть чем похвастаться.
Седрик зябко поежился — то ли от утреннего холода, то ли от воспоминаний.
— А сколько трупов? — спросил он. — Сколько человек погибло?
— Не знаю. Мы никого не трогали, только защищались.
— Столько разрушений и жертв — чтобы убить меня? Просто чтобы напакостить бабушке и попасть в вечерние новости?
— Может, и так, — пожал плечами Багшо, — а может, и не так. Может, они и знать не знали, кто ты такой. Просто услыхали, что на их территории происходит что-то серьезное, и решили принудить нас к капитуляции. Затем они разобрали бы нас по винтику, узнали бы, кто мы такие, и стали думать, что делать с нами дальше, как бы использовать нас с максимальной для себя выгодой.
Седрик снова поежился.
— Ты во всем этом не виноват.
Некоторое время Седрик молча смотрел, как мутнеет, запотевает блестящая поверхность пивной банки; Багшо внимательно за ним наблюдал.
— Нет, — сказал он наконец. — Нет, я в этом не виноват.
— То есть виноват я?
А кто же еще? Багшо вломился на территорию противника чуть не с целой армией, в чем не было никакой необходимости. Он угробил чертову уйму времени, вытирая о Седрика ноги. Оттягивался, значит. Он приказал Седрику принять душ и побриться, а ведь нужно было ноги в руки и линять из этой гостиницы, покуда целы. Фактически немец сам напрашивался на неприятности.
— А кто об этом спросит?
— Только Институт, — пожал плечами Багшо.
— А полиция? Городские власти? Штат? Казалось, Багшо воспринял слова Седрика как не совсем удачную шутку.
— У тебя есть крыша. Лучшая, какую только можно придумать. Ты помрешь от старости, прежде чем полиция получит право хоть пальчиком до тебя дотронуться. Пусть юристы отрабатывают свою зарплату.
— Это что же, значит, если ты работаешь на Институт, тебе все сойдет с рук?
— Вот уж хрен! Просто Институт сам с тобой разберется. А, понятно!
— А кто подаст рапорт о сегодняшних событиях? Не отрывая от Седрика полуприкрытых глаз, Багшо запрокинул голову и вытряхнул себе в рот последние капли пива. Затем он смял банку.
— Я. Можешь подать и ты — если хочешь.
— Или подписаться под твоим? Искусственная кожа на лбу Багшо сложилась в задумчивые морщины.
— Возможно, тебя попросят составить рапорт. На этот раз.
— Но я могу проявить инициативу. Словно чувствуя какую-то угрозу, немец еще плотнее укутался в одеяло. Пальцы толстой, слоновьей ноги нервно царапнули металлический пол.
— Ты хочешь попросить о замене?
— А я ее получу?
— Возможно, — буркнул Багшо.
— После сегодняшнего? — не отставал Седрик.
— После сегодняшнего, — неохотно подтвердил Багшо. — А если ЛУК подаст жалобу, тебя, скорее всего, попросят написать рапорт.
Если ЛУК начнет жаловаться, Институт кинется на защиту своих — это вроде как в мальчишеских шайках, вроде как в Мидоудейле, где каждое общежитие — отдельная, враждующая со всеми остальными шайка. То же самое, только масштаб покрупнее. И разговор идет не о расквашенных детских носах, а о людях, гибнущих из-за чужого упрямства — и самой обыкновенной глупости.
Шайки имеют свои законы, и первый из них — верность. Опасная это штука — верность. Переменчивая. Сегодня ты верен чему-то одному, завтра — чему-то совсем другому.
