«Больше не будет фанатов, — думала Варя, лежа рядом с Троем и слушая, как он дышит во сне. — Все это ушло вместе с дисками и записями. Не будет студий, анплагтов и бутлегов. Ни кассет, ни CD, ни МРЗ. Никаких фанатов — только фанатики, как гринворовцы, которые выпустили вирус, чтобы уничтожить все неприродное. Или это была бактерия? Никто не успел понять. Нам же ничего не говорили! Скрывали, что вирус начал мутировать, что его не смогли остановить, а теперь все кончено. Ничего не осталось. Никто не сможет послушать музыку, которая была записана много лет назад. И вообще, кому сейчас дело до музыки, когда люди умирают от болезней и даже голода?»
Конечно, где-нибудь остались компьютеры из металла — как у Селима в музее стояли экспериментальные проигрыватели, собранные из самых невероятных материалов. Селим предчувствовал, чем все может кончиться — и позвал всех к себе. А приехала только Варя.
Наверное, она была самой сумасшедшей из фан-клуба. Самой одержимой. Потомственная фанатка, заразившаяся Queen…оманией от отца и сестры. Хотя если бы они были живы к тому моменту, когда пришло письмо из Барселоны, они бы не отпустили ее. Они бы никогда не пошли на такое.
Варя вспоминала о доме и шмыгала носом, сдерживая слезы. Отец и сестра погибли в автокатастрофе. Мать, которую Варя видела последний раз на своем двенадцатилетии, пришла на поминки, но ничего не говорила, только оценивающе окидывала взглядом квартиру. Потом пошли новости о бактериях, экономических санкциях, инфляции и вводе чрезвычайного положения. Письмо от Селима стало спасением, надеждой, что можно что-то исправить — во всяком случае, так ей тогда показалось. Варя сдала квартиру и отправилась в другую страну. А попала в другой мир — умирающий, обезлюдевший, безнадежный.
Мертвые дома, мертвые города, серовато-зеленая паутина там, где раньше было что-то ценное. Засыхающие виноградники и пеньки на месте оливковых рощ. Мертвые носители и уже несуществующая музыка. Скелеты машин и раздетые трупы на обочинах. Каждая болезнь могла стать смертельной, каждый день — последним.
Варя думала обо всех, кто умер или должен был умереть, а в это время к пристани пыталась причалить лодка. На ней заметили беженцев из Кадиса, и теперь никто из тех, кто был на лодке, не мог сойти — в них кидали камнями, гнали прочь. Ужас перед возможностью заразиться объединил тех, кто был на берегу. Наконец, лодка повернула, взяв курс на юг.
По воде в Кадис не попасть — придется пешком, — сказал Трой, опускаясь рядом с Варей. — На, держи, — он протянул ей апельсин.
Он недавно сбрил волосы, и теперь белый череп контрастировал со сгоревшим дочерна лицом, придавая ему смешной вид. Варя подозревала, что выглядит не лучше, но не смогла сдержать улыбку.
Значит, пойдем пешком, — кивнула она, торопливо пережевывая сочную кислую мякоть. — Мы же пойдем пешком?
Он усмехнулся — но совсем не так, как недавно усмехался капитану корабля или пассажиру, который предлагал за Варю килограмм кокаина.
В Кадисе сейчас ад! — прокаркал старик, навьюченный связками паркетных плашек.
Трой покосился на него, но ничего не сказал.
В городах сейчас везде ад, — отозвался кто-то рядом, но по голосу было непонятно, мужчина это или женщина. — Чума, банды и все горит.
Тихо! — закричал начальник пристани.
Жестяные воронки, висящие на окне лодочной станции,
захрипели, прокашлялись, а потом кто-то на немецком начал монотонно читать стихи.
Ничего интересного! — отмахнулся старик. — Это не наши. Вот когда наши, тогда можно послушать.
В Кадисе есть действующая радиостанция, — сказал прежний собеседник, выходя из тени, — и тогда Варя увидела, что это женщина с разбитым лицом. Когда она говорила, у нее во рту мелькали обломки зубов. Как они держатся, непонятно. Надолго их не хватит, но иногда еще можно узнать, что делается в мире.
В мире все то же самое, что здесь, — перебил ее старик.
Варя обернулась к Трою, увидела его взгляд и смутилась.
Может, не стоит? — прошептал он. — Слишком большой риск.
Я должна, — так же тихо ответила она. — Так надо. Если не хочешь, я пойду одна…
Да ты и шагу одна не ступишь, — улыбнулся он.
Теперь они шли по пустой брошенной земле. Крестьяне и рыбаки на побережье привыкли к кризису, который начался задолго до «зеленой чумы» — и поэтому смогли выжить, продержаться. В городе и пригороде все было иначе.
Ночевали в брошенных домах. Засыпали под топот охотящихся ежей, слушали, как одичавшие кошки дерутся на улицах. Иногда Трой уходил — и возвращался с добычей, Варя не спрашивала, откуда вода и еда — зашивала его одежду, бинтовала порезы, целовала синяки и старалась не думать о том, что будет потом. Главное — двигаться вперед, несмотря ни на что.
Трой думал о том же. Хотя иногда в нем словно просыпалось удивление — ив глазах читался вопрос: «Что это я делаю? Зачем?»
С тобой я как будто стал мягче, — признался он в одну из тех ночей, когда Кадис был уже совсем близко.
— Тебе это не нравится?
Он поморщился — не любил говорить о себе. Кажется, он не любил даже думать о себе.
Расскажи мне про него еще раз, — попросил он, когда они с Варей уже достигли пригорода.
Про Селима?
Про твоего идола. Как его? Меркьюри?
Ну, он не совсем идол…
Он умер, да?
Да, давно. Почти тридцать лет назад.
Отчего? А, ты же говорила — от СПИДа. И он был геем. Вот этого я никогда не пойму! Чтобы девчонка вроде тебя… Ну, был бы он нормальным мужиком — это имело бы какой-то смысл.
При чем здесь это? Он был певцом и музыкантом, он сочинял музыку… Он был такой, каких больше нет. А как он двигался! Я не могу этого описать… В нем было столько энергии, ну, как будто каждую секунду своей жизни он по-настоящему жил… — Варя вздохнула, сетуя на свой куцый английский: пе- реводить-то она умела, а вот писать — только со словарем. Не говоря уже про разговоры на столь сложные темы. — Иу него был голос, которого не было больше не у кого. Когда он умер, больше никто не смог петь его песни, никто не смог сделать это так, как он… А он делал это так, как будто действительно жил ради этого.
— Ну, ты же поешь его песни!
Да, я пою, я их знаю, но это смешно, если слышать оригинал! Просто никто не помнит, какой у него был голос. Ни у кого больше не было такого. И ни у кого нет такой гитары, как у Брайана.
У кого?
Брайан Мэй. Гитарист из той же группы, что и Фредди. «Queen», — на всякий случай пояснила она — а может быть, для того, чтобы лишний раз произнести это название? — Брайан сам сделал свою гитару — и у нее тоже уникальный звук.
