Сменилось несколько мгновений, и Костя нагнал воришку. Почти нагнал. Когда Костя
протянул руку, тот все‑таки успел сигануть в арку дома. Муконин рванул за ним.
Это был тихий двор, какие встречаются и в центре города, и не в центре. Скорее, дворик, причем глухой. С металлической детской горкой, классическими мусорными контейнерами и облупившейся трансформаторной будкой. Но преступник не спрятался в подъезде, не притаился за будкой, а остановился посреди двора и, набросив женскую сумочку на плечо, щелкнул ножичком. Блеснуло острое лезвие размером со средний палец. Костя остановился в двух шагах, отдышался. Кажется, дело приняло серьезный оборот, сказал он себе. Ну ничего, когда‑то я отрабатывал приемчики, здесь главное — внимание.
Тень козырька падала на маленькие глаза, полные ненависти. У парня была заячья губа. Он сделал шаг вперед и угрожающе выставил лезвие перед собой.
— Брось нож и сумку, и я тебя не трону, — спокойно сказал Костя.
Злобная ухмылка исказила и без того уродливый рот.
— Ага, уже разбежался, — проговорил тонкий голос. — Мне так страшно, что жопа слиплась.
— Сейчас слипнется, — проскрипел Костя.
Жулик уже сделал выпад, но Муконин умело увернулся вбок. Лезвие словно просвистело под ухом. Снова выпад. Опять увернулся. Машина сумочка все же соскользнула с плеча звереныша и угодила на бордюр. «По тонкому льду… На острие ножа», — тупо мелькало в голове. «Главное — не ошибиться». С каждым выпадом, казалось, кишки инстинктивно сжимались. Когда «заячья губа» в четвертый раз глупо рассек воздух, Костя исхитрился и резко ухватил его за запястье. Секунда — и ножичек со звоном брякнул об мерзлый асфальт.
Но парень оказался слишком юркий, он выскользнул, как кусок масла (или Костя слегка ослабил зажим?), крутанулся по–киношному и заехал Муконину ногой в печенку. Костя взвыл от боли, отскочил в сторону, быстро собрался и встал в стойку. Преступник застыл в полусогнутом состоянии. Маленькие глаза забегали, некрасивый рот снова ухмыльнулся.
— Сдохнешь, падла! Через месяц–другой — сдохнешь, — прошипел парень.
II тут же резко развернулся и побежал. II скрылся в арке.
Костя стоял опустошенный. Боль отступала. В голове эхом звучали последние слова воришки.
Муконин сделал два шага, наклонился и подобрал сумочку.
Потом побрел восвояси.
Маша так и стояла на том же месте, беспомощно озираясь по сторонам. Завидев его, она просветлела.
— Господи, Костик, ты цел? Ты отобрал? Я так испугалась!
— Ничего, все нормально, — вздохнул он и протянул ей отвоеванный трофей. — Пойдем… Я так проголодался. Надо зайти в какую‑нибудь кафешку.
Закинув на плечо дорожную поклажу, он взял Машу под руку. И они пошли к подземному переходу.
Этот черный «Фольксваген» с тонированными окнами Костя приметил еще вчера, когда вернулся от Гани, точнее, от начкома Пухова. Конечно, такой автомобиль мог появиться у кого угодно — раньше его Муконин не наблюдал около подъезда во дворе. Но со вчерашнего дня у Костиного подъезда появился именно этот и никакой больше, что казалось подозрительным. И главное — невозможно было разглядеть, что происходит там, за черными окнами.
Едва они ступили за порог, Костя известил, что ему надо отлучиться. Маша постаралась сохранить беспечный вид, но глаза ее сразу потухли. Дождавшись удобного момента, Костя уединился в комнате. Там он сначала достал конверт с бонами, предназначавшийся Глебу, и спрятал его в нагрудный карман. После чего откопал рыжий парик, который завалялся с давнего новогоднего праздника, и, завернув в него очки с нулевыми линзами, запихнул все за пазуху. Выйдя в прихожую, на шею густо намотал шарф.
Маша выглянула из кухни проводить.
— А у нас будет царский ужин, — с грустинкой известила она. — Фаршированные кальмары.
— Боже, какая роскошь! — искренне обрадовался Костя. — В таком случае я постараюсь вернуться побыстрее.
Ее провожающие глаза, два зеркальных омута, еще долго потом были с ним, и в груди ныло. Забравшись на чердак, он плотно закрыл люк и прислонился к стене. Натянув парик, он пожалел, что не взял с собой зеркальце. Воображая свое лицо со стороны, Костя поправил искусственные космы. Зато старые очки пришлись впору. По чердаку Муконин пробрался в конец дома и спустился в последний подъезд.
Выйдя из дома, Костя быстро засеменил прочь от двора. Ему казалось, он видит затылком тот черный «Фольксваген». Оглядываться нельзя ни в коем случае, твердил он в уме. И только когда вышел на улицу, позволил себе повернуть голову. Все было чисто.
Он размеренно пошел по шумной улице, по направлению к метрополитену. Нахлынуло почему‑то странное настроение. Как будто ему стало грустно от видов вечернего Екатеринбурга.
Этот город с широкими мощеными тротуарами, с измятыми, колеистыми дорогами в несколько полос, то поднимающимися в горку, то спускающимися, как будто земля здесь, однажды взбугрившись волнами, так и застыла… Город с воткнутыми кое–где, точно свечи в огромный торт, небоскребами, поблескивающими голубоватой зеркальностью, город с вечными пробками в центре и на узких улочках, — но пробки, правда, напрочь исчезают в комендантский час, — город с рекламными экранами «street vision» и с многоликими вывесками и гирляндами огней, с надписями граффити на бетонных заборах промзон, с вялой и грязной речкой, усыпанной летом пластиковыми бутылками, — стоит лишь немного отойти от центра, — этот город не изменился, с тех пор как стал столицей Уральской Республики. Не изменился внешне, если не считать трехмерную рекламу на проспекте Ленина, все в нем осталось с виду так же помпезно, громоздко, коряво и несуразно.
«Но что‑то неуловимое, — думал Костя, — что‑то хоть и существенное, но ускользающее, как голуби на площадях, которых ты хочешь поймать, пусть только мысленно, — что‑то появилось, дышало в Ебурге, какое‑то, может быть, внутреннее изменение». Он никак не мог понять до конца, в чем оно? То ли в самих людях, в прохожих, которые стали скромнее выглядеть и торопливей двигаться, в их лицах, которые стали холодней и суровей? А может быть, в характере рекламных вывесок, в их спешной неаккуратности и строгой патриотичности лозунгов? В незаметно помутневших окнах бесконечных домов, во всеобщей скупости, в обеднении? А может статься, во всем вместе, во всех мелочах, в синтезе создающих какую‑то новую ауру, более нелепую, нежели раньше, в те долгие годы молодости и зрелости (или напротив — быстро пролетевшие), за которые Костя так и не смог до конца привыкнуть к этому не родному от рождения городу.
Наступал комендантский час, и автобусы уже уходили с рейсов. Перед метрополитеном Костя завернул в безлюдный уголок и принял прежний вид. Не дай бог еще патруль — придется предъявлять пропуск, где кроме чипа, между прочим, есть уже и новая фотография.
