в полном расцвете сил, переживший за свою жизнь две войны, восемь атак рыцарской конницы, четыре взятых города и невесть какое количество мелких стычек, пустился наутек. Моя челюсть еще не вернулась на место, когда я понял, что это было не бегство, а тактическое отступление: Гневко рванул не куда попало, а в зазор между двумя сараями. Конь проскочил, а вот осел, волочивший за собой опрокинутую тележку, застрял.
Осел орал так, словно его резали живьем, пытался вырваться из капкана, но не смог. Гнедой же, проявив чудеса благородства, не стал бить застрявшего врага (попытался, но понял, что не дотянется…), обогнул сараи и подошел ко мне.
На вопли осла прибежал хозяин.
— Что это с ним? — удивленно спросил сын часовщика. — Серый, ты что, взбесился?
Осел продолжал орать. Наверное, жаловался хозяину на судьбу, но тот его не понимал. Гнедой презрительно оттопырил нижнюю губу — мол, взбесишься тут, от такой жизни. Признаваться, что он приложил копыто к заманиванию осла в капкан, не стал. А я конечно же не стал выдавать гнедого. Ему хоть какое-то развлечение. В конце концов, длинноухий должен был соизмерять свои силы, а не кидаться в драку.
Сын часовщика попытался вытянуть осла. Увы, серый застрял так крепко, что младшему часовщику пришлось протискиваться между сараями, распрягать несчастное животное, вытаскивать его… Тележку извлекали по частям. Сам же страдалец (не часовщик, а осел) хоть и бросал свирепые взгляды на жеребца, но мстить не отважился. Может, слегка поумнел.
Мне было немного неловко перед парнем, пострадавшим по милости моего коня, но лишь самую малость. Все же я переплатил за часы целый талер, так что имел полное право на маленькую месть.
Сразу приступать к разговору с Кэйтрин я не стал. Успею. Отправив Гневко пастись, пошел смотреть — как там дела с ремонтом моего дома. Пока еще моего.
Там было на что посмотреть. Возле дома суетился народ — мужики везли на тачках глину, бабы ее топтали ногами. Откуда-то появился Томас, верно успевший прикопать трупы давешних грабителей, и радостно доложил, что черепицы понадобится много, потому дешевле купить приспособление для изготовления, нежели возить в усадьбу. Насколько дешевле, мне было все равно, но посмотреть, что за приспособление, было любопытно.
Раньше я думал, что черепицу делают так же, как кирпичи, — берут форму, забивают глиной, переворачивают, подсушивают на солнце, потом обжигают. Тут оказалось все хитрее. Наличествовал винтовой пресс и бочка. В бочку закладывали жидкую глину, закручивали винт. Очень похоже на выдавливание сока, только вместо дырок снизу была узкая щель, из которой выползала красно-коричневая лента. Мальчонка, бывший на подхвате, ловко разрезал ленту на ровные кусочки, прокалывал в них дырочки и складывал прямоугольники на деревянный поддон.
— А что потом? — заинтересовался я.
— А потом высушим, сложим в печь и будем обжигать дня два, — сообщил Томас. Зажмурившись, старик доверительно сообщил: — Это же какая красота — дом белый, крыша красная. И конюшня такая же. Все — как в прежние времена! Еще бы и флигель подремонтировать. По осени крыша течет — спасу нет.
— Так в чем же дело? — пожал я плечами. — Ремонтируй флигель, да заодно и сараи. Пускай все здесь будет белое и красное.
— А ставни у окон? — забеспокоился старик.
— Ставни… — призадумался я. А какие должны быть ставни? Зеленые? Черные? Не придумав, нашел-таки выход: — А про ставни ты у фрейлейн Кэйтрин спроси.
— Спрошу, — часто-часто закивал Томас. Потом, слегка помявшись, сказал: — Вы, господин Артакс, правильно сделали, что ее в жены решили взять.
— Не пожалеть бы, — усмехнулся я. — Языкастая, что твоя Курдула.
— Что да, то да, — согласился Томас. — Норов у девки, как у кобылы неезженой. Фрейлейн Кэйтрин с самого детства была стервочкой. Выросла, стала большой стервой. Но голова у нее соображает, и добрая очень. Зато красотой ее Бог обидел, а это для семейной жизни хорошо.
— Это почему? — заинтересовался я.
— От красоты, господин Артакс, одни хлопоты, — авторитетно заявил Томас. — Ежели баба у мужика красивая, за ней глаз да глаз нужен. Чем красивее — тем слабее на передок. Чуть отвернешься, так ей уже кто-нить юбку заворачивает. Вон, Курдула моя, по молодости-то хороша была, а сучка та еще. Как задержусь — вмиг у нее кто-нибудь между ног шустрит, только задница сверкает. Уж сколько я блудодеев с нее поснимал, сколько черепушек о стенку разбил — а все неймется. А сколько удрать успели? И ее бил, синяя вся ходила, а что толку? Раза четыре убить хотел, да жалко становилось. Только как постарела, так и угомонилась. Так что, господин Артакс, для семейной жизни супружница поплоше нужна. И рога не наставит, и благодарна будет. А рожа уродлива, так ничего. Днем на рожу можно и не смотреть, а ночью не видно.
Рассуждения Томаса меня повеселили. Но в них был свой резон. Жена, приносящая мужу свою молодость, приносила в приданое еще и рога. И чем старше муж, тем ветвистее. А ведь это еще одна причина, почему мне следовало отказаться от свадьбы. Кэйтрин некрасива, зато молода. А еще есть в ней что-то такое, что заставляет уважать девушку. Для записного ловеласа этого будет достаточно, а как поведет себя Кэйтрин? Не исключено, что и поведется. Спрашивается — мне это надо? Придется тогда убивать любовников или жену. Лучше жену. Проще один раз убить жену, чем каждый раз убивать очередного любовника.
С таким настроением я и отправился отыскивать невесту, благо предполагал, где она могла быть.
Во флигеле, где и так-то было темно, летали пух и перья, заслоняя собой единственное окно. Конечно же у меня засвербело в носу.
— Ап-ч-ч-хи! — поприветствовал я женщин.
— Будьте здоровы, господин Артакс, — почти сердечно отозвалась Курдула, а фрейлейн сурово промолчала.
— Благодарю вас, — церемонно склонил я голову. — Апч-чхи…
Фрейлейн Кэйтрин и Курдула были заняты странным делом — набивали пухом крошечные подушечки. Прочихавшись, я не удержался от вопроса:
— Это для кого, для кота?
— Это, господин Артакс, одеяло пуховое будет, — сдержанно отозвалась Курдула. — Подушечки вместе сшиваются, плотно-плотно, потом — пододеяльник сверху. И будет замечательное одеяло! Мы уж лет пять пух копили, думали — а вдруг да приданое придется шить. Слава те, господи, дождались!
