Петя разберется с немецкой техникой, если что, вражина-то поможет? – спросил Григорий, головой кивая на Генделя.
– Да куда ему деваться-то с подводной лодки? – ляпнул я.
– С какой лодки? С подводной? В лесу? Ха-ха-ха, – заржали ребята в один голос, видать, моя шутка оказалась новой. – Ну ты юморист, а и правда, куда ему деваться-то, только на дно Егорьевки, больше некуда.
Егорьевкой называли болото, видимо, по названию какой-то деревушки или речушки, я решил не уточнять. Но судьба Генделя была незавидной, и его взгляд был печальным. Вот она, судьба-то, только что он был хозяином положения, и ему казалось, что он царь мира и ничего ему не угрожает, и вот оно все изменилось в мгновение, и теперь пленный уже он, топает по лесу навстречу своей гибели, и всему виной гордыня и недооценка противника. Интересно, задумался я, а сколько вообще в мире народу в могилу попадает по этим двум причинам? Как бы не половина всех смертей приходилась на гордыню, а половина – из-за недооценки противника или серьезности положения вещей. Вспомнился анекдот: «По статистике, 40 % несчастных случаев происходит после фразы “Смотри, как я умею”, а еще 40 % – после “Смотри, как надо”». От этих мыслей я заулыбался.
Немецкая тушенка и хлеб, который, видимо, испекли только сегодня утром, показались мне божественно вкусными. Правда, эти консервы больше походили на ветчину, а может, это и была ветчина. Три банки вскрыли и сожрали в одно мгновение, все были много голодней меня, видимо, но делили все поровну, по-братски, и никто не смотрел на размер куска другого. Сергей даже хотел кусок дать Генделю, но Григорий его остановил.
– Обойдется немчура, он завтракал недавно, а нас трое суток на голодном пайке держал, нужно и его трое суток выдержать и помоями его покормить.
– Да ладно, Гриш, ну что мы, звери, что ли? Если еда есть, почему бы не покормить? Хотя все одно ведь его в расход, может, и не нужно кормить, – сказал Серега, как бы рассуждая сам с собой. Вот она – странная особенность русского человека: только ведь сам голодал, а уже готов накормить. Все-таки широта души русских – это какое-то национальное достояние с национальной трагедией одновременно.
Мы двинулись в путь, и через час вышли к лагерю, но в лагере никого не было. То, что это партизанский лагерь, я не сразу понял, так как это просто было место в лесу, где не было подлеска и была хорошо вытоптанная земля.
Из одной землянки из трубы шел дымок, и именно туда и направился Григорий. Мы остались наверху, а он вошел внутрь. Через минуту он вышел оттуда еще с одним бойцом в обнимку. Тот, видимо, очень обрадовался тому факту, что вернулся Григорий, так как тараторил без умолку.
– Феодосий-то, он говорит как: а вдруг ваших поломают, и тогда лагерю конец, наведут, мол, на лагерь, и хана нам. В общем, он ушел с отрядом тут недалеко, 3–4 километра, а нас тут в засаде оставил, а вы, значит, вырвались? Ого, и немца еще пленного привели? А я, значит, Феодосию-то и говорю: не тот, мол, парень Гриша, чтобы немцу просто так вот сдаться, не тот! Вернутся, говорю, обязательно вернутся. А он все равно мне говорит, что осторожность и все такое, все-таки поп – он и есть поп.
– Тихо ты, Захар, он командир отряда прежде всего! Я бы на его месте поступил точно так же. И не твое собачье дело его приказы и разуменье подвергать сомнению.
– Да я что, – начал оправдываться Захар. – Я же не осуждаю, но я-то точно знал, что ты, Гриш, вернешься живым и здоровым. Вот и кто был прав?
– А кто поп-то? – не удержался и спросил я.
– А это кто? – сответил Захар вопросом на вопрос.
– Кто-кто, брат мой, Феодосий. Священник он с Будищ, откуда мы сейчас шли. Вот такая вот семейка, коммунист и священник. Сейчас вот партизанским отрядом управляем. А это Леха, он в плену с нами был, из диверсантов он, – Григорий ответил на оба вопроса, чем поверг меня в смущение. Все, что я знал о советском времени, вроде никак не укладывалось в картинку того, что священник и коммунист могут быть вообще братьями, ну а то, что священник-поп может быть командиром партизанского отряда, у меня вообще никак не укладывалось в голове. Видимо, не все в нашей истории об СССР было правдой. Хотя, может, если бы я этим вопросом интересовался, то, меня бы так это и не удивило.
– А, ну хорошо, – сказал Захар, – ну вы тогда тут располагайтесь, а я за отрядом тогда сбегаю, может, вернутся тогда сюда, раз все так хорошо. Только вы там по краям аккуратней ходите, там растяжки понаставили, вы чудом реально прошли.
– Да не чудом, а нюхом моим и умением, видел я ваши растяжки, аккурат мимо всех и провел, – ответил с явным сарказмом Григорий.
Захар убежал, а Григорий обратился ко мне:
– Пойдем немца отведем, пока все наши не вернутся. В крайней землянке посидит. А вы, ребят, пока нормально еды, что ли, приготовьте, там крупы у Захара мешок и пару банок тушенки осталось. Когда отряд вернется, и отметим наше возращенье.
Ребята рванули исполнять приказанье, а мы втроем пошли к краю поляны, где, видимо, и была землянка, специально оборудованная для пленных. Пока мы шли, Григорий начал оправдываться за брата.
– Он командир-то настоящий, брательник-то мой, только с головой у него что-то в 37-ом приключилось – он в рясу залез. Главное, церковь-то отстоял, не дал снести, и в рясу залез. Мы так и не поняли, что с ним стряслось, так-то вместе ведь на срочку ходили, и учились, и звание с ним, считай, в одно время получили. Мы с ним погодки, он на год всего и старше меня будет. А тут такое дело. А когда немцы-то пришли, он вдруг церковь закрыл и вот в отряд пришел. А с ним, главное, все мужики с деревни, считай, пришли, те, кто и не очень-то за советскую власть-то ратовал – и с ним. Считай, 100 человек и привел, ну они его, значит, командиром и назначили. А я вроде как политрук, вот мы с ним, значится, и агитируем – я за советскую власть, а он за духовные подвиги. Но при этом немцев он бьет – почище нас с тобой будет. Как это все в его голове-то помещается, не понимаю. Я-то в бога не верю, чушь все это, правильно Ленин говорил:
