двое слуг божьих: старой веры и новой. Мы уж с владыкой Михаилом постараемся таких выбрать, чтоб силу имели и меж собой не передрались.
– Три десятка и еще три. Столько по Бояновому стиху. А скольких примут стоячие камни?
– Много званых, да мало избранных… – пробормотал Мстислав, глядя на черные с прожелтью клубы, накрывшие степь, и вновь поежился. – Думаешь, Сувор? Он для войны хорош. А тут ведь не только воины. Жрецы нужны, монахи. Да так подобрать, чтоб в дороге не передрались.
– Это война и есть. Сувор справится! – отрезал Черномор. – Пришло время богатырей. Их время.
– Их или наше? – спросил Мстислав, не сводя глаз с Тьмы.
– Их, – тихо, почти шепотом, произнес Черномор. – Наше на исходе. – И добавил уже совсем беззвучно: – Здесь – на исходе.
Сильный духом, верный роду двух рек, двух путей и двух солнц, встанет один против всех, но не падет на него тень крыльев сокола.
Бояново пророчество. Стих седьмой [1]
На крыльцо вышли трое. Немолодой уже, толстоусый гридень, с золотой гривной великого князя киевского на груди, черный, как ворона, длинный и тощий монах и плечистый, с распущенной по плечам гривой жрец-волох [2], с посоха которого щерилась по-доброму собачья голова с ушами-крыльями.
Толпа загомонила. Соседство монаха и жреца людям было удивительно.
– Люд плесковский! Слушай! – закричал глашатай воеводы, дородный, важный, издали похожий на боярина. – Великокняжье повеление! Слушай!
Толпа утихла. Всем было интересно: что киевские скажут? На дай боги, новый налог какой назначили…
Не налог. Хуже.
– Я – голос великого князя киевского Мстислава Владимировича! – грозным басом прогудел гридень. – Он говорит: «Сбывается пророчество Бояново! Истончилась грань между Навью и Явью [3], землей и Преисподней! Порушены границы меж мирами людей и тварей! Злая сила идет на крепость земли Русской! Страшная сила!»
Воин умолк. Эхо его голоса несколько мгновений металось по площади, а потом утонуло в рокоте толпы.
Князь плесковский [4] Турбой, в крещении Константин, невысокий, смугловатый, лицом и статью более схожий с матерью, чем с отцом-варягом, убитым свеями покойного Ярослава, выждал некоторое время, потом махнул рукой – и, перекрывая шум, поплыл над головами звон вечевого била.
Взвились и закаркали воро́ны, вечные алчные спутники человеческих толп.
– Тише! – взвился крик глашатая.
– Русь сильна! – рявкнул воин Мстислава. – Великий князь, дружина его, люди его уже встали на пути вражьем! Однако не устоять им, ежели не поднимутся рядом с ними лучшие, богатыри русские, вои славные да люди мудрые, тайны ведающие! Так сказано Бояном Вещим! Так тому и быть!
– Потому мы здесь, люди плесковские! – подхватил речь воина монах. – Избрать угодных и указать им истинный путь!
Выговор у монаха был правильный. Не ромей, значит. Из русов.
– Говорит Господь: много званых, да мало призванных!
– Нам ваше призвание – до курьей гузки! – пронзительно выкрикнул кто-то из толпы. – Все вы, киевские, под себя тянете! Отощали совсем от поборов ваших!
– То-то ты отощал, Кошель! – хохотнул Турбой. – Аж брюхо в кафтан не влазит!
– А я не за себя! – Крикун протолкался вперед. – Я за люд плесковский радею! Зло, слышь, оно везде лезет, не в одном лишь Киеве ихнем. Вот вчера на выселках упырь мальца уволок! На Ситней гати водяники целый обоз сгубили! А ты – в Киев! Киев ваш и так крепок. А ты еще и воев с нас требуешь! Свой град защитишь, а наш – падет! Так я говорю, люди плесковские?
Толпа одобрительно загудела.
– А еще тати Хилька с зимы озоруют! Людей наших как курей режут! А ты, князь, их извести не можешь! Что молчишь? Я правду говорю!
– Знаю! – рявкнул Турбой. – Перуном… и Христом клянусь: убивцам смерть будет! Скорая и неминуемая!
– Это ж когда будет! – закричали из толпы.
– Киевским – лучших людей, а нашим – пропадать! – завопил Кошель, срывая с головы шапку.
Турбой погладил усы, чтобы скрыть усмешку. Скрыть от киевских.
– Нет тут ваших и наших! – надрываясь, закричал Мстиславов гридень. – Есть вся земля Русская! Она как крепость, которую оборонить нужно! Но Киев – врата той крепости! На врата – самый страшный удар! Падут врата – вся крепость врагу отдастся!
Его не слушали. Толпа вновь загудела. Похоже, не убедил ее киевлянин.
И тогда вступил волох.
Вскинутый посох сверкнул. Может, сам, а может, солнце отразилось в глазах-рубинах пса-семаргла.
– Хорош орать, – вроде негромко, но слышно всем произнес волох. – Не дружину ж мы вашу уводим. Может, одного позовем, может – двух, а может, и никого. Может, и не родила земля ваша годного для лучшей рати. Вы нас услышали. Завтра здесь же ждем охотников. Или… – Волох ухмыльнулся. – Охотниц.
– А если не захочет никто? – Кошель присмирел, нахлобучил шапку на голову, но уняться никак не мог. – С чего бы нашим молодцам денежки тратить да ноги топтать? А если убьют по пути? Сами ж сказали: зло повсюду!
– А затем, что князь Мстислав в дружину к себе зовет! – возмутился воин. – То честь великая!
– А я от себя обещаю: ежели найдется достойный среди вас, людей плесковских, дам я ему на прокорм дорожный гривну серебром и коня! – подал голос Турбой.
Толпа разом успокоилась. Гривна – деньги немалые. А еще и конь. Каждый теперь прикидывал: как бы он употребил этакое богатство.
– А помимо того, будет ему от великого князя и Господа нашего полное прощение за все, явное и тайное. И велено будет всем власть имущим содействовать в пути, долгов не спрашивать и обид не чинить под страхом княжьего гнева! – выкрикнул уже монах. – И в том дан будет ему знак великокняжий, в Святой Софии запечатленный!
– А еще оберег волшебный, – вступил волох. – Лично от меня.
– Все слыхали, люди плесковские? – не прибегая к помощи глашатая, осведомился Турбой.
В ответ – нестройный, но вполне дружелюбный ропот.
– Охотники на гривну мою и прочие полезности пускай завтра пополудни к детинцу подходят. Там их посланцы великокняжьи пытать будут!
– А что ж за испытание? – крикнули вразнобой не менее полудюжины плесковцев.
– А простое! – ответил им уже монах. – Годен ты Богу да Добру служить или нет!
– И кто ж такое скажет?
– Бог и скажет! – Монах сделал строгое лицо. – Моими грешными устами!
– А я б, княже, уста медом иль пивом смочил, – вполголоса сообщил Турбою усатый гридень. – Две седмицы в дороге, руки с меча не снимая. В горле от пыли уж кроты завелись.
– Будет, – тоже вполголоса пообещал Турбой. – И питье, и яства, и банька тоже. А
