В пятьдесят третьем же Арзамас представлял собой средней руки город с несколькими кое-как держащимися на плаву предприятиями и почти дармовой рабочей силой. Его население делилось примерно так: один процент — хозяева, десять процентов — хозяйская охрана, двадцать процентов — квалифицированная обслуга, ещё двадцать пять — торгаши, ремесленники, ростовщики и прочая мелкая шваль из лацев. Остальные — мы, мутанты, низшее сословие, нелюди. Терпели нас, руководствуясь исключительно соображениями экономии. Если только что поднявшийся из канавы и не успевший стереть с рожи лошадиное говно лац просил за неделю необременительной работы двадцать монет, то любой мутант довольствовался десятью, выполняя роль гужевого скота или вкалывая на гипсовой шахте, а зачастую и то, и другое одновременно. Тружеников кайла отправляли в забой практически сразу, как только взрывники сматывали шнур, работали в две смены, грузили породу в телеги, поднимали наверх, потом возвращались взрывники, и всё повторялось. Отводить целую ночь для вентиляции шахты считалось «нецелесообразным». Поэтому срок службы одного забойщика обычно не превышал пяти лет, отмахав которые, он превращался в дряхлую полуслепую развалину с загипсованными лёгкими. Но у большинства не было и такой работы.
Шальная ракета, ухнувшая в пяти километрах от границ довоенного Арзамаса, помогла весьма чётко обозначить административно-территориальное деление города. Не пострадавший от ударной волны юго-восток превратился в Чистый район, свободный от мутантов. А разрушенный процентов на восемьдесят северо-запад «щедрые» власти любезно отдали нам. В народе эта часть города обрела имя «Поле». От Чистого района Поле, согласно всем правилам мелиорации, отделялось Межой, пересекающей город с юго-запада на северо-восток по улицам Луначарского, Калинина, Красный путь, Казанской и проспекту Ленина. Чем ближе жильё располагалось к Меже, тем дороже оно стоило, а плотность застройки возрастала кратно. В обратную же сторону Поле, чем дальше, тем больше, соответствовало собственному имени. Лично я никогда не понимал такой тяги батраков к хозяевам. Тем не менее, близость к Чистому району считалась у подавляющего большинства полевых обитателей неотъемлемой составляющей успеха. Хотя плюсов от такого соседства было немного: стреляли реже, трупы с улиц убирались оперативнее, единственная на весь город пожарная команда могла проявить милосердие и помочь с тушением, да и то лишь первым двум рядам, так как за Межу огнеборцы не совались ни при каких обстоятельствах.
Кроме необоснованно завышенных цен на землю, местным обывателям приходилось отбашлять ещё и немалую мзду двум хозяйничающим в районе бандам. Граница их владений проходила с юга на север по улицам Жуковского, Медицинской и Зелёной. Западная банда именовалась «частниками», потому как контролировала территорию до войны застроенную частным сектором. А члены восточной группировки именовали себя «потерянными». Этимология сего названия мне, как наверняка и им самим, неизвестна, смысл его давно потерян… Хотя, возможно здесь он и кроется. Под потерянными находилось огромное количество железнодорожного добра, раскиданного вдоль восточного пути, идущего на Сергач, а так же большой примыкающий к проспекту Ленина участок, застроенный многоэтажками. Вот туда-то мы и двинули. Но отнюдь не ради престижа. Находящаяся рядом со старым домом Яма, ранее известная как Смирновский пруд, окончательно загадилась. То ли грунтовые воды размыли могильник токсичных отходов и принесли всю эту дрянь нам на порог, то ли ещё что, но жить рядом с Ямой стало невозможно. Привычный, доносящийся от неё смрад нечистот естественного происхождения сменился едкой химической вонью, вблизи до того ядрёной, что носоглотка горела будто денатуратом поперхнулся.
Скопленных Валетом денег хватило на закуток в цоколе рухнувшего многоподъездного дома. Предыдущий хозяин, судя по запаху, отдал богу душу с неделю назад, а вынесен был максимум позавчера, так что на первых порах наша гоп-компания сильно скучала по старому дому. Всё покойницкое барахло, на которое никто так и не соблазнился, было оперативно утилизировано, а помещение окурено. Но спать первую ночь всё равно пришлось на улице. Только когда трупная вонь улеглась, мы смогли оценить все прелести нового жилища.
Основным и несомненным его преимуществом против нашей старой хибары, помимо удалённости от Ямы, была основательность. Бетон и кирпичная кладка метровой толщины создавали уют сами по себе. Такие мелочи, как постоянный холод даже летом, вечный полумрак и частенько наведывающиеся крысы, на этом фоне совершенно не беспокоили. Справедливо рассудив, что не гоже в бункере прикрываться фанерой, деньги, оставшиеся после расчёта с потерянными, Валет истратил на установку подъёмного металлического щита, закрывающего единственное окно, и новой двери — предмета его особой гордости. Толстенная окованная железом дура была настолько тяжела, что одних только петель для её поддержки оказалось недостаточно, и снизу конструкция опиралась на пару небольших колёс, ездящих по продолбленной в бетоне дугообразной колее. На уровне метр семьдесят от пола дверь имела смотровую щель с надёжно фиксирующейся заслонкой, а в полуметре ниже — круглое отверстие, аккурат под два стола двенадцатого калибра, скрытое снаружи обшивкой из плотной ткани. Учитывая, что Валет всё активнее приторговывал наркотой, а среди страждущих нередко встречались личности, ведущие себя неадекватно, эти меры предосторожности были отнюдь не лишними. Однако, нужно отдать ему должное, к своему товару наш благодетель не притрагивался. Предпочитал чужой, с более высокой степенью очистки. Наверное, если б не эта маленькая слабость, Валет смог бы достичь гораздо большего в жизни. Как ни крути, а мужик он не глупый. Да что там, скажем прямо — умный был дядька. Я по малолетству немало домов в Арзамасе посетил, без приглашения, разумеется, и меня всегда удивляла одна деталь — полное отсутствие печатной продукции на обносимой территории, при том, что дома были далеко не из последних. В нашей же полуподвальной хибаре, где и присесть-то особо не найдёшь куда, почётное место возле оружейного шкафа занимал огромный деревянный ящик, почти доверху наполненный этим добром. Не меньше центнера книг, газет и журналов. Многие из них, конечно, были изрядно потрёпаны, некоторые и вовсе утратили читабельный вид изъеденные крысами, отсыревшие, но кое-что сохранилось. Валет называл этот ящик «машиной времени». Достанет, бывало, газету из кипы, взглянет на дату и скажет: «Ага. Билет в две тысячи одиннадцатый. Посмотрим-посмотрим». Он мог часами сидеть над этим ворохом бумаг, перечитывая по сотому разу новостные колонки, статьи, телевизионные программы, разглядывая фотографии. Будто надеялся, что вот сейчас поднимет взгляд от типографских строчек и обнаружит перед собою другой мир, точно такой, как на бумаге, со всеми его чудесами, изобилием и комфортом. Я не раз заставал Валета спящим, с газетой в руках и блаженной улыбкой на лице, но сам его страсти не разделял. Меня больше тянуло к книгам. Что могли дать пустые заметки полувековой давности? Нихрена. Книги же несли в себе гораздо более полезную информацию. Не Толстой с Гаррисоном, конечно же. Мне была интересна литература иного рода. Благо, в нашей библиотеке имелось аж семь толстенных справочников, из которых я питал особую привязанность к трём: два тома за авторством некоего Бейкера У. с очаровательно сухим названием «Взрывные явления. Оценка и последствия»; энциклопедия «Ножи» Фэри, от которой не мог оторваться целые сутки, пока Валет не вырвал её из обессиливших от голода рук; и, конечно же, «Большой анатомический атлас» под редакцией академика Воробьёва. С последним фолиантом я крепко подружился. Названия суставов, костей, сухожилий, внутренних органов, мышц, вен и артерий удивительно легко впитывались чистым ещё мозгом, словно губкой. Я глотал страницу за страницей, пожирал глазами рисунки освобождённых от кожи тел в самых невероятных разрезах и ракурсах. Учитывая, что на момент знакомства с академиком Воробьёвым мне было около шести лет, выглядел сей факт несколько странно. И это смущало окружающих. Ещё больше их смущал пристальный взгляд, когда после изучения очередной главы я пытался разглядеть на шее спящего товарища пульсацию наружной ярёмной вены. А уж о попытках что-либо прощупать, и говорить не стоит. Сейчас я это понимаю, а тогда недовольство домочадцев вызывало искреннее удивление: «Неужели — думал я — читать всякую хрень про звездолёты и пиратов интереснее, чем это?!». Да ещё в столь «преклонном» возрасте. Ведь Крикуну с Репой было уже по восемь, а Фара так и вообще считался взрослым мужиком о девяти годах.
