И предполагалось, что воин не станет думать о рабынях. Что воин возьмёт, кого захочет — сломает, заставит подчиниться, приведёт в дом, заставит рожать детей своей крови… не думая. Не жалея. Не воспринимая иначе, чем просто вещь, личную вещь… трофей…
Анну казалось, что все так и делают. Кто-то украшал своих рабынь побрякушками и тряпками, возбуждающими желание — это было смешно. Кто-то лупил своих рабынь так, что они умирали, не успев родить — это было глупо. Но никто, как будто, обо всём этом особенно не думал… по крайней мере, говорить о рабынях как-то иначе, чем "сладкое тело" — в виде фривольной шутки, казалось невозможным. Как жалость.
Анну считал, что он один такой. Слабак. Сопляк. Дурак, которому хочется услышать от той, что стала его вещью — "останься" — и остаться. Об этом он молчал со всеми — с родными братьями, с братьями-Львятами, с отцом, с солдатами, преданными ему — которым, вообще-то, можно было доверять.
Трещина в душе. Но она не мешала Анну быть хорошим воином, эта трещина.
"Ты слишком много думаешь", — говорил отец. "Ты слишком много думаешь", — говорил Наставник. "Ты слишком много думаешь, — сказал Лев после битвы за чужой город далеко на юго-востоке. — Ты с твоими волчатами принёс Прайду новые земли, ты принёс Прайду много золота, ковров, самоцветов, лошадей и рабынь, но тебе всё равно лучше думать поменьше". И Элсу шепнул Анну, отведя его в сторону: "Знаешь, ты не должен показывать, что понимаешь больше других. Подумают, что ты хочешь вскарабкаться по головам… на самый верх. Будь осторожен".
И Анну захотелось погладить Элсу по щеке, но это вышло бы смешно, двусмысленно и вызывающе, а Элсу был двадцать шестым Львёнком Льва и чем-то отличался от других, и нравился Анну… а сейчас он оказался в плену у северян, ему грозила ужасная участь и Эткуру сказал: "Лев никогда ему не простит"…
Эткуру сослали сюда. Лев заставил его возглавить эту миссию, приказал. Эткуру не терпел Элсу, "маленького паука", который "за любую подачку готов Льву ноги лизать" — если Эткуру прикажут перерезать Элсу глотку, он перережет, не сморгнув… Анну сам попросился. Взглянуть на север. Сделать что-нибудь для Львёнка, который попытался оказать ему услугу — предостеречь от братьев, готовых порвать на части за место в тени трона. Возможно, остановить руку Эткуру. И Лев отпустил Анну очень легко; жаль, дал в сопровождение собственных людей, а не волчат, прошедших с Анну сотни миль по раскалённому югу…
На юге, однако, всё было гораздо проще. На войне оказалось проще, чем в посольстве.
На юге боевые верблюды шли по пескам, оставляя за собой вздымающуюся пыль, сквозь дрожащее марево раскалённого воздуха. Белые стены возникали из этой знойной дымки и рушились, поглощаемые песком, как миражи. Грёзовая вода плескалась под ногами верблюдов — злой обман гуо, взлетающие брызги света, сухая слепящая иллюзия — и армия плыла в этой выдуманной воде, а в выгоревших небесах кружили стервятники. И каждая неожиданная зелень была как подарок Творца, и каждый город с огнями на башнях был как каменный цветок посреди песка, и каждый бой был чем-то большим, чем просто война — словно чужие солдаты ждали лянчинцев, в нетерпении обнажив клинки, готовые победить или умереть… получить или принадлежать, если уж на то пошло. Что-то особенное сквозило в рабынях войны — тёмное пламя под пеплом, будто опасная жаркая красота могла заменить побеждённым свободу… Уцелевшие жители покорённых городов не смели поднять на победителей взгляда, мир лежал ниц, когда по нему шла армия Лянчина — и в этом Анну виделась жестокая истина. Анну пересыпал горстями чёрный песчаный жемчуг, а яростное солнце усмиряло свою нестерпимую злобу на всё живое в лабиринтах чужих, но странно знакомых улиц. И жизнь казалась совершенно простой, понятной и честной, прозрачной, как вода в канале.
А на севере были бескрайние поля, покрытые снегом, угрюмые чёрные леса, прямые улицы городов — открытые всем ветрам, без крепостных стен — их зимняя чистота и неприступная суровость, чуть смягчаемая весёлыми красными фонариками. На севере были рукотворные вещи, которые тяжело объяснить, вроде чародейских часов на городских башнях: резные стрелки отсчитывают красный час, синий час, лиловый час… И наконец — на севере жили белокурые девственники с невероятными глазами, бесстрашные, спокойные и холодные, как здешнее бледно-голубое небо, вызывающе интересные и совершенно чужие. Анну не видел на их лицах ни страха, ни ненависти, похожей на жажду — только насмешливый и безжалостный холод злой зимы — и ему страстно хотелось стереть это выражение хоть с одного лица. Анну помимо воли думал о войне, а не о миссии; он не мог не думать о том, что в случае войны свело бы его с северными солдатами, разглядывающими его глазами цвета льда на горных озёрах — и в конце концов эти мысли как-то превратились в явь. С некоторых пор Анну смотрел на луну и видел лицо Ар-Неля. Ар-Нель был первым северянином, с кем Анну скрестил клинки — пусть даже в игре, и палки заменили мечи — к тому же Ар-Нель подарил ему картинку с замерзающей басочкой, будто понимал всё.
Спарринги с Ар-Нелем дали Анну ощутить его упругую силу — опасную пружинящую гибкость узкого лезвия — а прохладный покой, в котором, похоже, пребывала душа Ар-Неля, Анну воспринимал как вызов. Желание прикоснуться к Ар-Нелю стало почти наваждением — как взять чужого солдата, после боя, раненого много раз, в песке и крови — когда жизнь, возможно, оборвётся раньше начала метаморфозы, но момент близости похож на откровение. Ощутить, как на смертельном пике ненависть снова переплавляется во что-то мучительно прекрасное, хоть и недолгое…
Анну сидел на подоконнике в дальнем покое, смотрел, как розовеет к холоду закатное предвесеннее небо — и бездумно гладил нарисованную баску. "Впусти меня" — а то я замёрзну. Впусти меня в душу. Останься.
Я очень хочу сразиться с ним всерьёз, думал Анну, чувствуя боль, тоску и вожделение. Это согреет его… хоть на миг. Он отличный боец, но, кажется, считает любой бой со мной шуткой… и я… убью его. И получу. В тот момент, когда убью — сделаю своим. Насовсем, как кровоточащий рубец на душе, как умершего не сдавшимся, как упавшую звезду. Впущу в себя, приму, не унижая метаморфозой… даже если потом буду жить одними воспоминаниями — всё равно…
А если вдруг…
Да и пусть. В конце концов, жизнь — не такое важное кушанье, чтобы держаться за неё всеми когтями. Если Ар-Нель сможет убить меня… да и пусть.
И никто из нас не унизит другого. Он очень умён, этот северянин. Он меня поймёт.
* * *
Запись N135-05; Нги-Унг-Лян, Кши-На, Тай-Е, Дворец Государев.
Любовь к ширмам делает жилище в Кши-На очень удобным для шпионов. Вообще-то, я не люблю подслушивать, но иногда только так и можно добыть эксклюзивную информацию, о которой умолчали бы при тебе. И я стою за ширмой, расписанной пионами, в будуаре, и слушаю крайне любопытную болтовню нашей юной королевской четы.
Вообще-то, ждал, когда их августейшие величества соизволят покинуть спальню, где обсуждают текущий политический момент, и пойти, наконец, завтракать. Заслушался — а теперь из-за ширмы не выйти.
— Он упрямый, как необрезанный осёл, — говорит Вэ-Н с досадой. Вэ-Н — "благословлённое имя" нашего Государя, никто, кроме Ра и ближайших друзей, его так не зовёт. "Вэ" — Свет. "Вэ-Н" — с нужной интонацией — "Свет Разума". Матушку Ра, Снежную Королеву, между прочим, зовут И-Вэ, Небесный Свет… ну да это пустяки. — Он нестерпим, — продолжает Вэ-Н. — Он не разговаривает, не умеет да и не хочет. Только настаивает и давит. Брат ему безразличен — иногда мне кажется, что своего Младшенького он бы своими руками задушил — а цель лишь в том, чтобы не дать именно нам его убить или изменить…
— Мне тоже не нравятся переговоры, — отзывается Ра. — Вы сшиблись лбами и замерли, как олени по весне. Я не могу определить, чем это кончится.
— Я собираюсь стоять, упершись рогами, пока у него копыто не соскользнёт, — в голосе Вэ-На слышен злой смешок. — Пока он не пойдёт хоть на какие-то уступки, его несчастного братца ему не видать. Братца будут везти из приграничной крепости хоть до будущей осени! А без братца этому гаду не уехать, Лев не велел… лишь бы бедняжка не издох, пока его Старший торгуется!
— А на самом деле ты его сюда не требовал? — спрашивает Ра. — Вэ-Н, помоги мне пристегнуть ножны… я хотела сказать, он всё ещё на границе?
— На самом деле он давно в Башне Справедливости, — фыркает Вэ-Н. — Его привезли ещё в начале зимы, по приказу Отца, но здесь и мне кажется надёжнее. Я сам за всем этим присматриваю. Он очень смирный, этот Младшенький. И кашляет. И просил меня о милости.
— Домой хочет? — в голосе Ра я слышу сочувствие.
— Умереть хочет, — режет Вэ-Н холодно. — Очень. Просил дать взглянуть на отобранный меч — и убить. Кашляя во время разговора. Поэтому и боюсь, что подохнет.
