Константин вновь усмехнулся на словах «долбанная гусарщина». Впрочем, в улыбке оказалась изрядная доля горечи.
Доля государственного участия в экономике Империи была весьма высока, но при общем понимании необходимости тотального контроля и планирования, реальность военного времени оказалась слишком сурова, чтобы сразу перейти к жёстким мерам. С осени пятьдесят девятого, когда обозначилась милитаризация экономики, бурно расцвели поганки так называемого «Союза земств и городов», прозванного «земгусарами», то есть самоорганизации «миллионщиков», якобы проникнутых духом истинного патриотизма.
Моментально образовавшись, ещё на фоне первого патриотического подъема, раструбив о себе рекламами в газетах, «земгусарство» и «Союз патриотических промышленников» обещали быстро и оперативно перестроить производственные силы России для войны. Но на деле оказались живой иллюстрацией к тезису о капитале и 300% прибыли.
Самое печальное заключалось в том, что в сущности «земгусары» и «эспэпэшники» были не такими уж и плохими людьми. Просто они остались бизнесменами до мозга костей и к тому же искренне не понимали, что страна ведёт не обычную войну, только в больших масштабах, а бьётся насмерть за выживание. Они хватали заказы, не считаясь с собственными возможностями, раздавали огромные взятки для их получения, обклеивали все, идущее на фронт, яркими листовками… и воровали, воровали, воровали. «Россия так сильна и богата, что если заработаем дополнительный миллион–другой – от военного бюджета не убудет!». Поставки срывались, брак корёжил технику, «патриотичные промышленники» эффектно выворачивали пустые карманы, ссылаясь на непреодолимую силу и непомерные требования.
Это веселье тянулось до специального указа Императора, приравнявшего неисполнение заказа или раздувание сметы к преступлению в сфере оборонной промышленности. А это уже проходило как прямое пособничество врагу — чем оно, собственно, и было. Кроме того, Константин с подачи канцлера Светлова передал расследование этих преступлений контрразведке. Начальник Особого Департамента Гордей Лимасов только крякнул, оценив новое бревно, положенное на спину его ведомства, затребовал кадрового подкрепления из полицейских следователей и занялся делом. В отличие от многих иных, Лимасов, в том числе и благодаря знакомству с Терентьевым, очень хорошо понимал, что теперь страна живёт в совершенно ином мире, где цена ошибки и предательства так же изменилась.
«Патриотические промышленники» оказались изрядно обескуражены, обнаружив, что их шалости теперь расследуются не хорошо знакомым начальником полиции, казённого жалования которого хронически не хватает «даже на чай и сахар», а особым комитетом с мандатом лично от Его Величества. И вместо суда их ждёт передача дела в военный трибунал. Это, конечно, не советские «тройки», но для начала получилось весьма эффективно. Немалую роль сыграл запущенный контрразведкой и полицией слух о сотрудничестве руководства СПП с разведкой «семерок». Оснований обвинять всех скопом в общем не было, но слух вызвал волну явок с повинной – «Да, воровал. Да, давал взятки. Да, растратчик и сволочь. Но не предатель!»
Волну казнокрадства и махинаций с военными заказами удалось сбить, но на это ушло немало драгоценного времени. Поэтому теперь само выражение «земгусарщина» стало ругательством сродни «вор и изменник».
— Скажите, Иван, — неожиданно спросил Константин. – Вам доводилось видеть Гитлера?
— Вживую? Нет, конечно. Где бы?
Константин поставил чашку на стол и встал, подошел к окну, устремив взгляд вдаль, к солнечному кругу, который уже наливался вечерним багрянцем.
— Иногда я пытаюсь представить его, — негромко проговорил император. – Пытаюсь… и не могу. У нас есть только отретушированные официозные карточки, пустые и выхолощенные. Копия этого… Астера.
— Может быть, «их»? – предположил Иван. Каким‑то почти мистическим образом он понял, о ком говорит собеседник. – Все‑таки «координатор», значит, кого‑то координирует.
— Нет. Всегда есть тот, кто один, на самой вершине. Тот, кто принимает окончательные решения и служит точкой балансировки всех властных групп.
Константин потер широкий лоб.
— Я знаю, что он где‑то там… — глухо сказал он. — Сидит в своей паутине, планирует и считает. Он – олицетворение всей силы этих мерзавцев, их воплощённая воля. А я даже не знаю, как он выглядит, сколько ему лет. Ничего. Вы могли ненавидеть Гитлера, конкретного человека, у которого хотя бы есть… было лицо.
Император вернулся к столу, присел и сделал ещё глоток чая.
— Я знаю, что должен его превзойти, быть сильнее, мудрее, прозорливее. Но иногда кажется… – Константин помолчал. – Кажется, что нельзя победить то, у чего нет даже лица. Это не человек. Это тень, бесплотная и непобедимая.
— Мы победим, — уверенно произнес Иван, держа чашку на весу. – Теперь мы безусловно победим. Да, работы ещё много, но военная промышленность крепнет день ото дня, армия учится с каждым боем, пусть проигранным, но учится. Раньше мы несли потери десять, а то и двадцать к одному, теперь же пять–семь на одного вражеского солдата. И дальше будет только лучше. Мы окрепнем и научимся.
— Видите ли, господин Терентьев, если мы проиграем летнюю кампанию, крепнуть и учиться будет некому, — внезапно, тяжело вымолвил император, и Терентьев едва не выронил чашку.
— Мне так не кажется, — осторожно заметил он, справившись с удивлением. – Даже если в этот раз нам не улыбнется удача, у врагов все равно не хватит сил для большого разгрома. Мы сделаем ещё оружия, соберем новые, лучшие армии. Мы сумели перевести войну в соревнование мобилизационных конвейеров, и теперь обязательно разобьем их, пусть не сразу. Но побьем. Думаю, будет ещё много горестного, налёты на города, химические атаки, но они уже проиграли. А ещё можно будет организовать контригру на флангах — десант на Сицилию, Реконкиста через Гибралтар…
Константин тяжело вздохнул, со скорбью, словно огорчаясь неправильному ответу любимого ученика. Терентьев сдвинул брови, но промолчал. Император вновь разлил чай по чашкам.
— Иван, — произнес он. – Вы по–прежнему мыслите категориями э–э-э… советского человека и общества. К сорок первому году у вас за плечами почти что четверть века очень тяжелых испытаний. Выросло два поколения, которые просто не знали, что такое мирная, зажиточная жизнь. Для вас было естественно, что… — монарх чуть прищурился, вспоминая. – «Покой нам только снится». Понимаете? Поэтому нападение немцев стало ещё одним испытанием. Крайне тяжелым, но все‑таки – очередным.
