— Может быть, — протянул Иван, не понимая, к чему клонит Константин.
— Видите ли, с точки зрения человека, причащенного государственных тайн, наши дела действительно улучшаются. Мы победили гусарщину, реорганизовали армию, сумели освоить производство самолетов. Да, это плохие самолеты, но они есть, и мы делаем их много. Мы даже воссоздали дивизион тяжелых бомбардировщиков и сделали настоящие танки. Они тоже плохие, но и их будет много уже к осени. Однако, это с позиции государственного деятеля. Для среднестатистического гражданина ситуация выглядит совершенно иначе. Мы до сих пор не выиграли ни одного сражения. Два года непрерывных отступлений и разгромов. Для общества, которое давным–давно забыло, что такое большая война, это почти смертельный удар по морали и боевому духу.
Константин помолчал, собираясь с мыслями. Иван покрутил в руках чашку и поставил на стол. Затем отодвинул её подальше, придвинул вновь. Понял, что начинает нервничать и скрывать сомнения за суетливыми действиями, сел ровно и прямо, ожидая продолжения.
— Вспомним карту, — предложил император. — Линия фронта в какой‑то мере повторяет Курскую дугу, только сдвинутую на запад. В полукольце — Варшава и варшавский транспортный узел. Это главный терминал на фронте, который критически важен для всей армии. Нацисты непременно постараются снести его, ударом из‑под Плоньско–Цехановского выступа, от Скерневицы или в районе Люблина. А может быть, они ударят сразу по двум направлениям. Или трем. Каждый вариант имеет свои достоинства и недостатки, мы пока не можем сказать, где последует удар. Но он неизбежен, и нам придется принять его, действуя от обороны. Если и теперь наша армия не достигнет успеха…
Монарх вновь замолчал. Иван видел, что самодержец борется с желанием поделиться с кем‑нибудь тягостными думами. И в то же время не хочет показывать слабость и сомнения кому бы то ни было.
— Проигранное сражение в Польше будет иметь катастрофические последствия, — решился, наконец. Константин. – Не для страны как совокупности производственных сил. А для граждан, их духа и веры в победу.
Константин тронул чайник, тот оказался чуть теплым – успел остыть за время беседы. Но разогревать его император не стал, продолжив рассуждения.
— После весеннего поражения цензура писем с фронта стала фиксировать рост пораженческих настроений. Это плохо. Кроме того, согласно сводкам полиции и Лимасова та же напасть охватывает и тыл. Это так же — очень плохо. Без преувеличения можно сказать, что над Россией нависла угроза полной апатии и потери воли к борьбе.
— Я… не очень этого заметил. И сложно измерить такие… материи.
— Это понятно и естественно. Вы метались по всей стране, организуя дорожные войска, а не собирали и анализировали сотни тысяч писем, донесений и доносов. Кроме того, множество внутригосударственных дрязг просто проходит мимо вас, оставаясь в тени. К минувшей осени мы стояли на пороге капитуляции.
Иван сжал кулаки, но удержался от замечаний. Нельзя сказать, что император говорил что‑то новое, но Терентьев не предполагал, что все обстоит настолько серьезно. Он в очередной раз с горечью подумал, что иномирное происхождение даёт себя знать по сию пору. Множество событий, естественных и понятных для местного, просто проходили мимо внимания, не складываясь в единую картину. Положение в стороне от административного аппарата давало свои преимущества – Иван действовал без оглядки на традиции, привычки и сложившиеся взаимоотношения. С другой стороны, зачастую он просто не представлял, что делается в стороне от его непосредственного объекта внимания. Так, оказывается, правительство сотрясла невидимая революция, а он даже не догадывался о бушующей драме.
— Это не афишировалось, но пришлось очень сильно закручивать гайки, отстранять исполнителей и угрожать наиболее безрассудным оппозиционерам, — говорил меж тем Константин. — Но проблема никуда не делась, её просто купировали. Массированной пропагандой, преданием огласке политики врагов в Европе и уймой иных ухищрений мы отчасти восстановили утраченное доверие. Главным образом потому, что население страны видит, как много делается для войны, и как сурово карается саботаж, в любой форме. Но, по сути, мы заложились своими жизнями в счет будущей победы. И я в том числе. Если после всех усилий, жертв, урезанных пайков, обязательных государственных займов, прикрепления к военным заводам, призыва… и всего остального… Если и это не принесет победу, хотя бы малую, на нас набросится разношерстная оппозиция, антимонархисты в самом правительстве, всевозможные сектанты, а самое главное – обманутые надежды десятков миллионов. Уже сейчас не менее чем в четверти писем с фронта повторяется одно и то же – «мы готовимся дать большое сражение, больше вас не увижу, уезжайте в Сибирь и на Дальний Восток, может быть, хотя бы там вас не достанут». В армии появляются безумные слухи – дескать, командиры–дьяволиты гонят людей на убой, врачи залечивают насмерть в госпиталях… Эти слухи, в большинстве своем, распространяют люди, испугавшиеся до грани сумасшествия. Таких постоянно вычисляют и наказывают, или отправляют в тыл. Но их слишком много. Можно поднять народ и армию ещё на один решающий рывок, но он должен принести результат. Иначе других уже не будет.
Иван почувствовал, что в горле пересохло, как в пустыне, одним глотком опустошил чашку и поставил её обратно. Не рассчитал силы и врезал хрупким сосудом по столу так, что едва не разбил.
— Такого не может быть… — проговорил он. – Не может. Ведь наконец‑то мы накопили сил для того, чтобы уравновесить их качество и авиацию… Наконец‑то…
— Больше у нас нет возможности отступать и разменивать территории на время. Мы как триарии.
— Кто? – не понял Терентьев. – Тарии?
— Нет, триарии, воины республиканского Рима.
— Я запамятовал древнюю историю, — признался Иван.
Солнце почти зашло, последние слабые лучи скреблись в стекла, все в комнате приобрело ровный серый оттенок.
Константин чуть прикрыл глаза набрякшими веками и заговорил, ровно и монотонно, цитируя давным–давно заученные строки. Похоже, он с ходу переводил с латыни на русский:
— Первый ряд — это гастаты, цвет юношества, достигшего призывного возраста. За ними следовало столько же манипулов из воинов постарше и покрепче, которых именуют принципами; все они, вооружённые продолговатыми щитами, отличались своими доспехами. Когда войско выстраивалось в таком порядке, первыми в бой вступали гастаты. Если они оказывались не в состоянии опрокинуть врага, то постепенно отходили назад, занимая промежутки в рядах принципов. Тогда в бой шли принципы, а гастаты следовали за ними. Триарии под своими знамёнами стояли позади всех. Если и принципы не добивались в битве успеха, они, шаг за шагом, отступали к триариям. Потому и говорят, когда приходится туго: «дело дошло до триариев». Триарии, приняв принципов и гастатов в промежутки между своими рядами, поднимались, быстро смыкали строй, и нападали на врага, уже не имея за спиной никакой поддержки.
