— Никто мне ничего не рассказывал, — улыбнулся испанец. — Ты же можешь найти ручей в лесу, когда хочется пить?
— Зачем их искать? Они же встречаются на каждом шагу! И к тому же, там более влажная земля и такие растения, которые…
— Вот видишь. Найти это место так же просто. Надо только увидеть окружающий тебя мир и почувствовать его, как ты чувствуешь прохладу близкой воды. Ты тоже научишься делать это.
— Тебе хочется верить, — Конан поднялся на ноги и поправил ремень, на котором висел меч.
— О-о-о, — Рамирес одобрительно кивнул. — Это уже что-то! Ты начал прислушиваться к моим словам.
— Ты мне сам говорил, что тебя надо слушать. А теперь я и сам говорю себе это, — Конан был признателен Рамиресу за то, что в этом странном месте тот чувствовал себя как дома и вел себя, как будто…
— Прекрасно, — Рамирес поднялся с пня.
Сняв камзол и меч, он положил их к подножию исполина, а сам взобрался на серую площадку. Немного побродив по чудесному кругу, Рамирес остановился в центре, запрокинув голову и широко раскинув руки. Несколько минут он оставался неподвижным. Конану стало не по себе. Он вновь почувствовал себя одиноким, но на этот раз ощущение собственной ничтожности не успело полностью захватить его. Рамирес открыл глаза и кивком предложил Конану подойти к нему.
Положив меч и накидку возле вещей Рамиреса, Конан взобрался на серый помост. Поверхность под ногами слабо вибрировала и была мягкой и теплой, как будто он шел не по жесткой древесине, а по покрывалу, обшитому овечьей шкурой. Конан медленно подошел к испанцу и остановился возле большого пятна сердцевины. Всмотревшись в лицо учителя, он чуть не закричал. Тот старел на глазах, превращаясь в глубокого старца, морщинистого и сгорбленного.
— Сядь, — тихо проговорил Рамирес, кладя руку на плечо Мак-Лауда и вновь становясь прежним.
Юноша внезапно успокоился и, повинуясь этому мягкому приказу, опустился на колени.
— Что ты видишь перед собой?
— Деревья, траву…
— Что еще?
— Голубое небо, облака…
— А еще? — настаивал Рамирес.
— Листья на дубах, желуди почти созрели, солнечные блики и насекомых…
— Ты слеп, мой мальчик, — печально проговорил учитель.
— Почему слеп? — удивился Конан. — Я же сказал, что вижу…
— Ты слеп, Мак-Лауд. Твой взгляд спотыкается о предметы. Он не может блуждать между ними и омывать бытие, как ручей омывает камни, не останавливаясь ни на мгновение.
— Но если я не остановлю взгляд, то ничего не увижу!
— Нет, ты увидишь все. Нельзя остановить взгляд по очереди на всех листьях, их слишком много, но можно их охватить взглядом. Подумай об этом. Ты должен научиться видеть весь мир сразу.
Рамирес слез с пня и начал одеваться.
— Ты уходишь? — Конан испуганно посмотрел на него. — Я сам не найду дороги обратно.
— Тебе это не будет нужно, — успокоил его Рамирес. — Просто сиди и смотри. Тебе не помешает немного побыть одному. Хотя я сомневаюсь, что одиночество вообще возможно. Так что я все равно буду с тобой. Не волнуйся.
— Так значит, ты не уходишь? Ты останешься?
— Я останусь, конечно, — сказал испанец и, махнув рукой, пошел к деревьям, окружавшим поляну.
— Ты придешь за мной?
— Я с тобой.
Из этого разговора Конан понял только одно: ему надо посидеть на пне и подождать. Зачем — он так и не понял, но собрался исполнить волю учителя. В конце концов надо было оставаться воином, а значит, нельзя бояться; тем более, что бояться было некого. И он принялся ждать.
Прошел день, незаметно подкрались сумерки. На поляне ничего не менялось, только вокруг нее лес жил своей нормальной лесной жизнью. Затихая к ночи, прекратился ветер, давая отдых измученным за день густым кронам; затихли птицы.
Конан почувствовал, что его глаза начали слипаться, веки отяжелели. Огромная площадка пня уютно грела тело — и он уснул, а когда проснулся, поляна была погружена в густой молочный туман. Где-то в кронах еще сонных дубов высвистывал последние ноты своей предрассветной песни соловей. И хотя на западе еще слабо просматривались точечки по-утреннему мутных звезд, на востоке небо приобрело серо-голубой оттенок и томилось в ожидании первых розовых лучей.
— Я тебе не помешаю? — неожиданно услышал Конан чей-то голос.
Он обернулся, но на поляне никого не было.
Только туман подбирался к краям пня и, словно ударяясь о невидимую стену, собирался небольшими клубящимися волнами и откатывался назад в траву, где превращался в серебристую пыль мельчайших первых капель росы, оседающих на тонких зеленых стебельках.
— Кто здесь? — спросил Конан.
— Не бойся, — услышал он в ответ тот же голос и удивился, внезапно сообразив, что не может понять, кто говорит с ним: мужчина или женщина, стар этот человек или молод.
— Кто здесь? — Конан вращал головой, пытаясь определить место, откуда исходил звук.
— Ты напуган?
Источник звука не определялся; голос, казалось, звучал отовсюду, даже снизу. Но почему-то Мак-Лауд не испугался. Он поймал себя на странной мысли, что все происходит так, как должно происходить, а значит, бояться нечего. И вообще все, что происходит с человеком — это как восход, одинаковый и разный одновременно, но всегда неожиданный, и поэтому страх бессмыслен и празден.
— Нет, — ответил Конан.
— Тогда почему у тебя так часто бьется сердце?
— Я удивлен.
— Хм… — согласился голос, — бывает.
— Рамирес, выходи, — позвал вполголоса Конан, не надеясь, однако, увидеть испанца. — Зачем прятаться?
— Я не Рамирес. Ты же и сам это знаешь. Понимаешь, друг, меня не видно. Я здесь, но невидим. Извини, если это невежливо, но я хочу просто поговорить с тобой.
— Ну-у, — смутился Конан, — понимаешь ли… Я просто не привык разговаривать с… — он старательно подбирал слова, стараясь не обидеть собеседника, — не видя, с кем разговариваю.
— Хорошо. Давай сделаем так. Если тебе важно на что-нибудь смотреть, то смотри в туман. Он иногда бывает похож на то, что тебе хотелось бы увидеть.
— Может быть, — проговорил Мак-Лауд.
— Да, еще, — смущенно попросил незнакомец, — пожалуйста, не кричи… Ты просто думай. То, что хочешь сказать, проговори про себя, а я услышу. Ладно?
Не очень веря в успех этого предприятия, Конан подумал: «Ты эльф?».
И тут же услышал ответ:
— Нет.
«Тогда гном или тролль?»
— Нет.
«Демон?»
— Нет. Не надо пустых перечислений. Не все ли равно, кто я — ведь ты меня не видишь. Может быть, меня вообще нет.
— То есть как нет? Я же тебя слышу?
— А может быть, и тебя нет, — огрызнулся голос. — И вообще, чего ты пристал? Я ничего не могу сказать, потому что у меня нет названия. На твоем языке меня просто нет, так что можешь звать меня, как захочешь.
