Он заглянул ей в глаза и заметил радость, смешанную с легким укором: ну что ж ты так долго не приходил? И было еще что-то, его начало засасывать, но он отвел взгляд. (Когда-то давно, давным-давно, в детстве, он гостил летом у бабушки с дедушкой и ходил на деревенский пруд, и там была заводь, глубочайшая, со склонившимся к ней сполоснуть ветки дубком, и там хорошо клевали карпы. Он часто виснул с берега, полного прутковых капканов, и смотрел в воду, вглубь, и его как будто околдовывал водяной, прячущийся там. Быть может, теперь промелькнуло нечто подобное: ее глаза наполнились таинственной коричневой чернотой той давней заводи.)
— Между прочим, я уже давно приготовила наш царский ужин, — с детским упреком произнесла Маша. — А тебя все нет и нет!
Ну вот, опять эта быстрая кошачья привязанность. Послушай, я ведь не весь твой, я совсем еще не принадлежу тебе, я предоставлен сам себе, имею полную свободу действий и волен пропадать столько, сколько хочу. А ты должна терпеливо ждать, если хочешь, и молча все сносить. Но он ничего не сказал. Он мягко поцеловал ее в губы. И они прошли в комнату.
На диване лежали ее разноцветные вещи: брюки, блузки, платья, кофточки — аккуратные стопки, как на столах магазина секонд-хенд. У подножия мостилась примятая и распотрошенная дорожная сумка.
— Слушай, Кость, я не знаю, куда все деть. Выдели мне место в шкафчике.
Занозой кольнуло под сердцем. Самое время сказать ей. Сейчас или никогда. Нельзя отступать, ты же не размазня какая-нибудь. Ее глаза, моргая, просительно и доверчиво глядели на него, и заводь была обманчиво спокойна.
«Помни, ты же одинокий волк! Не поступись принципами! Где твоя воля?»
Он отвел глаза.
— Знаешь, Маш, ты не торопись. Я тут выбил тебе комнату, самую лучшую, без подселения. А я буду приходить к тебе в гости.
Он осмелился посмотреть на нее. И увидел, как медленно меняется выражение ее глаз. Словно лакмусовая бумажка меняет цвет, или беспечная заводь вдруг покрывается рябью от нахлынувшего ветерка.
— Комнату, — вполголоса протянули ее уста. — А, ну да.
— Так будет лучше для нас обоих, — поспешил он добавить заученную фразу. — Разве ты не понимаешь; что, в конце концов, находиться со мной в одном доме просто опасно?
— Да, конечно, ты прав, — будто в бессилии, она опустилась на диван, села прямо на розовую блузку.
Черт возьми, но ведь в иной, давней жизни, если бы он приехал в Иваново, и там бы они случайно встретились, стала бы она иметь с ним дело? Наверняка нет. Так пусть же все возвращается на свои места!
— Я буду навещать тебя, — сказал он и словно почувствовал эхо, разнесшееся по комнате от этого глупого обещания.
— Ну что ж, тебе виднее, — она поводила глазами, как будто что-то искала по комнате.
Костя подошел и сел с ней рядом. Обнял за плечо, ставшее вдруг твердым, как дерево.
— Завтра утром мы переедем, — утешительным тоном произнес он. — А вечером я приду к тебе на свидание. С цветами. Какие ты любишь цветы?
— Герберы, — она покосилась на него, глаза ее уже очистились. — Я люблю герберы. Мне будет очень приятно, если ты их подаришь.
— Я сделаю это с удовольствием. А теперь давай попробуем твой царский ужин.
Маша вяло поднялась и стала собирать одежду с дивана. Костя с ноющим чувством наблюдал за ней, не в силах что-то сказать — слова таяли на кончике языка. Однако через минуту Маша бросила свое занятие и пошла накрывать ужин. Сервировать решили журнальный столик, вполне вместительный для двоих. Ужин действительно обещал быть царским. Маша выносила из кухни блюда, одно удивительней другого, и выставляла на столик. Костя наигранно бодро стал восхищаться. Когда она наклонялась над столиком, спелые груди падали на ткань халата, и он невольно заглядывался, а потом прятал глаза, точно неискушенный школьник.
— Это мама научила меня готовить, — дрогнувшим голосом заговорила Маша с грустинкой в глазах. — Она часто твердила мне заезженную фразу: путь к сердцу мужчины лежит через желудок. И что, если я не научусь хорошо готовить, мне не удастся удачно выскочить замуж. Я смеялась и спорила с ней, говорила, что это не главное. Но все равно прилежно штудировала ее науку. А у нее всегда классно получалось — пальчики оближешь. Я, можно сказать, даже завидовала. Пока не научилась сама.
Посередине стола обосновалась широкая тарелка с фаршированными кальмарами. Маслянистые тельца со свисающими нежно-розовыми воротничками были заколоты длинными палочками. Костя вспомнил завалявшуюся в кухонном шкафу со времен царя Гороха горсть палочек для рыбных шашлыков. Рядом с центровым блюдом стояла стеклянная салатница, наполненная аппетитным оливье. В глубокой тарелке по соседству красовалась золотистыми корочками крупно пожаренная в обильном масле картошка. В маленькой тарелочке на краю стола аккуратные кусочки селедки украшали кольца лука. Исходящие от этого ресторанного изыска ароматы вызывали полуобморочное состояние и сильное слюновыделение. Последней перекочевала на стол бутылка вина. Костя нашел штопор и выпустил из нее джина.
Наконец, Маша села за стол. Забулькал бурый кагор. Костя поднял бокал и весело изрек:
— Я предлагаю выпить за мир во всем мире.
Угольные брови, брови маленького Пьеро, удивленно сыграли. Пухлые губки разъехались в улыбке.
— Я согласна, — податливо сказала Маша.
Они чокнулись и выпили каждый до дна.
Следующие минуты протекли в молчании. Тишину прерывала лишь увлеченная возня челюстей. Оба были так голодны, что не могли думать ни о чем, кроме еды.
Когда стукнул первый молоточек, указывающий на относительное насыщение, Костя сказал:
— Боже, как все обалденно вкусно! Манюша, ты просто чудо!
— Спасибо. — Машино лицо едва наполнилось краской, но в глазах ее осталась грустинка. — А почему Манюша?
— Тебе не нравится, если я так буду называть?
— Не знаю. — Сдвинулись хрупкие плечи, обсыпанные бутонами роз.
— Тогда, может быть, Нюша или Маня? Впрочем, нет, эти «ю» и «я» меня самого смущают. А что если Миша? — Косте хотелось хоть как-нибудь развеселить ее.
И у него получилось. Маша прыснула.
— А почему Миша-то?
— От слов: милая Маша.
— А, понятно. Ну, вообще, называй, как хочешь. Я не привереда.
Костя снова наполнил бокалы.
— Что-то мы увлеклись едой. Ведь между первой и второй, как говорится…
— А я хочу выпить за тебя, — перехватила Маша со своей детской хрипотцой, которая прозвучала в этот раз с маленькой ноткой горечи. — Чтоб у тебя было все хорошо. В смысле, чтоб не арестовывали.
