– Я чувствую, что есть, – упрямо набычившись, мотнул головой страж.
– Вот у нее, – старуха кивнула в сторону едущей впереди Лил, – чувства вполне заменяют любые знания. Вернее, они становятся знаниями и умениями в нужный момент. Но это не твой путь. Ты опасаешься ждущей впереди западни? Сделай так, чтобы ее там не оказалось.
– Но как?
– Пусть в сознании врага будет то, что нужно тебе, а не ему. Неужели мой брат не учил, как навязывать противнику нужный образ, как заставить его бороться с призраком, упуская из виду истинного бойца?
– Учил, – смущенно ответил Бурый. – В рукопашном бою…
– Все, что применимо в рукопашном бою, годится для любой схватки. Тебе следовало бы знать, что побеждают не руки и не ноги. При прочих равных побеждает голова. Просто она должна быть занята своим делом. Не знаю, что говорил вам Бирюк, но так учил нас Седой Ворон.
– Ты говоришь правильно, мудрая женщина, – признал Бурый. – Но я не понимаю, как могу помочь нашему делу. Объясни!
Старуха усмехнулась, точно ей предстояло научить неуклюжего внука разводить огонь в печи или мести пол.
– Здесь, совсем рядом с тобой, один из воинов личной гвардии вражьего предводителя. Он ранен, но обе раны неопасны. Пули прошли навылет. Думаю, Тилю хотелось всадить их прямо в лоб соглядатаю своего мучителя Эргеза, но Лешага велел лишь вывести его из строя. Как думаешь, если у этого Тимура появится возможность сбежать, он и дальше будет трястись на конных носилках и рассказывать Лешаге байки о своих похождениях на караванных путях? Или, может, фальшивый торговец решит сбежать к хозяину и сообщить ему все, что удалось выведать? Голубиная почта не слишком надежна, к тому же если он будет в безопасности, то сможет спокойно отдать нас на растерзание людожогам.
– Сразу сбежит.
– Вот и мне так кажется. А если так, хорошо, если бы он рассказал врагу то, что выгодно нам. Если враг решит, что мы идем мимо западни, он непременно перенесет ее, чтобы она все же оказалась на нашем пути. А значит, ее уберут с прежнего места, потому что там она больше не нужна, и в открывшуюся брешь можно будет проскользнуть.
– Я понял тебя, мудрая женщина, – просиял Миха. – Не беспокойся, Бирюк хорошо учил нас. Очень скоро Тимур встанет на ноги.
«Победа, озаренная зарей», как окрестил утреннюю перестрелку в лесу Тиль, окрылила его. Он шел, в такт шагам подбирая слова для новой героической баллады.
Рассветною дымкой затянут восход,
Дорога сжигает былое.
И будет оружие пущено в ход…
«Былое» рифмовалось с «золою» или же с «героем», хотя во втором случае уже чуть коряво, но под громкий звон струн этого все равно никто бы не заметил. Главное, балладу можно было исполнять прочувствованно, с суровым лицом. Строго говоря, Тиль не знал, доведется ли ему когда-нибудь еще петь свои песни в кругу замерших слушателей. За последние годы, проведенные в Диком Поле, он как-то свыкся с ролью бродячего сказителя, но теперь, взяв в руки оружие, он будто стряхнул обветшавшие лохмотья бесприютного странника, питающегося от щедрот людских и не имеющего собственного крова над головой. Теперь он вновь был Атиль Аш-Шариф, водивший некогда сотню горских наездников в дальние набеги на дикие территории за Желтой рекой.
Там власть его отца заканчивалась. От самой реки тянулись болотистые джунгли, куда всаднику лучше не соваться. Земли эти кишели мошкарой, способной выпить за ночь всю кровь увязшей в болоте коровы, если, конечно, бедное животное прежде не было съедено водяными змеями, разодрано в клочья остроклювыми когтистыми птицами или зубастыми рыбами.
Казалось бы, что толку лезть в столь неприютные земли? Да и как вообще человек, подобие вышнего Творца, может обитать в этих злых местах? Но люди там все-таки жили, где-то на островах, в глубине джунглей. И не просто жили. У них зачастую можно было отыскать совершенно волшебные предметы.
Когда-то, когда еще Тимур почтительно кланялся Тилю, помогая спуститься с коня наземь, а не морщился, точно заметив вонючего долгохвоста, они захватили один из таких островов. Хитрый проводник старался завести их в трясину, но ему это не удалось. Они нагрянули под утро на затерянный в джунглях городок, неся слово истины на острие клинков. Тогда его озадачило, что в селении поклоняются тем же богам, что его ненаглядная Чандра. Но тех, кто отказался принять истинную веру, Атиль, вопреки обычаю, приказал оставить в живых, отобрав лишь все ценное имущество.
Вернувшись из набега, он долго объяснял возмущенному отцу, что опасался пожара в джунглях, взрыва болотного газа, который в тех краях был очень распространен. Отец смилостивился и, возможно, даже поверил его резонам, но впредь велел наследнику не ездить к Желтой реке. Быть может, догадался о каменных богах обитающего в болотах народа, а может, потому, что Атиль был младшим из десяти его сыновей и единственным выжившим.
Из того самого похода Атиль привез чудесную древнюю вещь – нечто очень напоминающее человеческого ребенка, сработанного из непонятного вещества. Он умел говорить «мама», закрывать и открывать глаза и даже петь песенки. Чандра была в восторге от подарка, обняла одетого в легкое платьице «ребенка» и сказала, что согласна стать женой влюбленного иноверца. Правда, спустя три луны «ребенок» затих, перестал разговаривать и петь песни, только в полном молчании печально моргал глазами, должно быть, и его, неживого, терзала тоска по родине. Как сейчас Тиля.
Он готов был отдать все, что угодно, лишь бы только обнять любимую женщину, лишь бы поклониться отцу, попросить у него прощения и благословения. Надежда брезжила впереди неясным маревом. Но в мозгу по-прежнему звучало, будто клацало затвором: «Чтобы спасти Чандру и сына, ты должен убить отца. Если Шерхан будет жив, жена и сын умрут».
Шерхан спал в седле. Ему не впервой было обходиться таким отдыхом. В прежние времена в походах он мог проводить так по несколько суток кряду, чередуя бодрствование и сон и почти не спускаясь на землю. К чему тратить время на остановки, разбивание лагеря, готовку пищи? Просоленное под седлом тонко нарезанное мясо и вода из фляги – вполне достаточный обед для воина. Шерхан не мыслил себе другой жизни, иного пути, кроме того, что начертан его клинком.
Он не стал открывать глаза, хотя мысль, уже вполне ясная, стряхнула цветную пелену снов, туманных, быть может, вещих, но чаще устремленных в прошлое. Прежде он думал, что это признак глубокой старости, но сознание отчего-то упорно возвращалось к бурным событиям минувшего, будто подводя черту накануне чего-то нового, неведомого. «Не рано ли?» – попытался он одернуть себя. «Не рано, – строго ответил внутренний голос. – Рождаясь, воин готов умереть, и каждый час земного пути он живет, как последний».
