Первые годы жизни Шерхан помнил смутно, а потому и захотел бы, не смог ответить, сколько лет прожил на этом свете. Пожалуй, слишком много. Большая часть из тех, кого он помнил детьми, уже покинула обитель живых, предоставив ему вершить дела в этом беспощадном мире.
Он был одним из немногих, кто, хоть и урывками, запавшими бесконечным ужасом в детскую душу, помнил Тот День. Люди куда-то бежали, он пытался вспомнить, но не помнил лиц и имен. Кто они были: родичи, отец, мать? Сейчас это уже не имело значения. Обезумевшие от страха, гонимые надеждой живые существа, не щадя ближнего, лезли напролом, сталкиваясь на дорогах и сбрасывая на обочины неспособных бежать дальше. Вот и его сбросили, потому что ослаб, потому что еды давно не было, да и своих, наверное, никого уже не было. Этого Шерхан не помнил. Люди шли и шли мимо, не отзываясь на его крики и плач, они спешили, до последнего вздоха спасая, как теперь знал воин, свои никчемные, обреченные жизни.
Люди уходили в горы, а волна, огромная, закрывавшая небо, следовала по пятам, с жадностью проглатывая города, слизывая посевы, умерщвляя все, что еще недавно именовалось диковинным словом «цивилизация».
Сколько ему было, когда Аттила, охотясь, набрел на его убежище – оспину в скальной щеке, – десять, двенадцать? Может, и меньше. В ту пору дети взрослели очень быстро. Те немногие, что выживали. Шерхан помнил лишь мучительное чувство голода, помнил, что охотился на крыс и лягушек, жил в темной сырой пещере, где ночью тощие хвостатые грызуны внимательно присматривали за ним, выбирая миг для нападения. Он отгонял их толстой сучковатой палкой, кидал мелкие камни, со временем научился делать это с потрясающей скоростью и меткостью – один бросок, одна смерть. Так что хвостатые твари, поразительно разумные и оттого еще более опасные, теперь обходили его стороной. Собственно, эта ловкость и привлекла тогда Аттилу. Заметив, как тощий подросток с пятнадцати шагов ловко пущенным камешком сразил бегущую крысу, Пророк остановил коня и велел сопровождающим воинам отловить юнца.
На лице Шерхана, похожем на иссохшую кору дерева, прорезалось подобие улыбки. Он вспомнил, как ел в тот день: страстно впивался зубами в сочное мясо жареного кабана, а окружающие смеялись, говорили, чтоб не объедался. Один даже попытался силой отобрать ломоть у прожорливого найденыша. Тот зарычал и от всей души укусил наглеца за палец. Тот схватился за кинжал, но Аттила, наблюдавший эту картину, остановил его и впервые тогда назвал приблудного дикаря Шерханом. Обильная еда и беспощадная дрессировка сделали, казалось, невозможное. Спустя пять или шесть зим близ Аттилы не было никого сильнее юного Шерхана. Сильнее и вернее. Если можно предположить, что у Пророка есть любимцы, то в первую очередь любой назвал бы его.
Став Несокрушимым, он не раз закрывал Аттилу от вражеского огня: и когда во главе отряда вел бои с неукротимыми горцами острова Чеч (лицо до сих пор хранило глубокий след от кинжала), и позднее, когда присоединил к владениям Пророка неприступный горный кряж, именуемый Крышей Мира.
Те годы он помнил хорошо, так же как тот день, когда молодой, но хваткий командир полусотни Несокрушимых Эргез с поклоном вручил ему голову властителя большого укрепленного селения.
Это была ловкая проделка: Эргез тайно сообщил владыке каменной твердыни, прилепившейся на неприступной скале, что готов перейти на его сторону со своими людьми. И властитель поверил. Да и что бы ему не поверить, когда его дочь была женой Эргеза. Тайным ходом он впустил родича с ватагой головорезов. А уж потом были и погребальные костры, и пиршественная чаша из черепа незадачливого правителя. В костре погибла и сокрушенная горем жена Эргеза – тот заподозрил, что женщина слаба в вере, если смеет горевать о смерти отца-иноверца. Зато после этой операции его сделали сотником.
В ту пору Шерхан сам открыл храбрецу, не знавшему жалости к врагу, путь наверх и числил Эргеза не просто соратником, но своим верным человеком. Глупая ошибка, горькое разочарование. Как он мог так обмануться?!
Спустя всего несколько лет, когда его младший сын, последний из десятерых, оступился и, одурманенный красотой горянки из жреческого рода, опрометчиво взял ее в жены, именно старый друг Эргез, ставший к тому времени наместником Лесной страны, громогласно обвинил молодого воина в страшном преступлении и коварном умысле против веры. Конечно, Шерхан и сам считал выбор сына неразумным, но верил, что со временем он приобщит жену к истине, откроет ей врата в мир света и праведности. Но этому не дано было случиться. Эргез, не смутившись ни на миг, ударил в спину.
Вероятно, он полагал, что разгневанный Аттила и вовсе прикажет вышвырнуть отступника, но тот, помня испытанную верность и девятерых храбрецов-сыновей, доблестно сложивших головы в боях за веру, повелел сделать верного Шерхана наместником Крыши Мира, а его сына всего лишь отправил в изгнание выслуживать милость властителя правоверных.
Но Эргез и тут оказался в выигрыше. Он приставил к изгнаннику своего соглядатая, а жену и маленького сына взял в заложники и держал при себе неотступно, связывая руки Шерхану, иначе тот давно удавил бы коварного лицемера.
Совсем недавно там, в ставке Эргеза, ему показали несчастную Чандру и внука, обитающего среди псов и кормящегося с ними «по милости наместника». Что и говорить, Эргез крепко схватил его за глотку! В прежние времена Шерхан бы не допустил такой напасти. Однако время упущено. Теперь самозванный ньок-тенгер без зазрения совести прибирает власть к рукам и ни за что не отступит, пока не добьется своего.
Недавняя встреча халифов на поминальной тризне показала истинные намерения врага. Какое недостойное коварство – воспользоваться скорбным обрядом по вознесшемуся Пророку, чтобы подпоить стражу и связать по рукам и ногам вернейших, надежнейших соратников Аттилы! Спасибо еще, не додумался набросить сети на спящих или отрубить им головы. А ведь мог.
А может быть… Шерхан сощурил глаза, узкие, желтовато-зеленые, взгляд которых не всякому дано было выдержать. А если сеть он все же набросил? Почетная стража султана хороша для защиты от местных разбойников. Гвардию Несокрушимых ей не одолеть. К тому же кто знает, не получил ли один из храбрецов тайный приказ вонзить кинжал в спину пресветлому султану, который помнил времена, когда Эргез был пылью под его стопами? Ньок-тенгер наверняка подослал своих людей в его кортеж.
Он нахмурился, вспоминая свой новый титул. Конечно, одно дело – поднять руку на халифа, наместника и соратника Аттилы, и немедля стать отверженным для всякого правоверного, и совсем другое – на какого-то султана.
