Ещё новость – Гарриса и Трентона не убили. Хотя имели полную возможность совершить акт дезинфекции, ни у кого не спрашивая, но – не заинтересовались. Может, у горилл пропало какое-то основание их мочить? Скажем, вышел срок, отведенный на инкубационный период приписанной обоим болячки. Не заболели – значит, оказались здоровы. Да?
Впрочем, формальная сторона пощады не так важна. Могли сами много не соображать, а ознакомиться с результатами обследования доктора Гонсалеса. Могли сделать это заранее – при живом Гуттиэресе, когда Мадейрос уже втихаря вызывал Домби – ведь о чём-то им надо было болтать, почему не о крепком здравии инфекционных больных?
Между прочим, всем повезло, что идея инфекции так устарела. Потому что, если подозревать худшее, надо тогда стрелять не только Трентона с Гаррисом, но и весь экипаж, имевший с ними общение без активизации антиэпидемических спецсредств. А если экипаж, то и самих горилл, которые при возвращении на «Антарес» разом поснимали всем им осточертевшие гермокостюмы.
Да, люди – твари заразные. Контактируя, не убережёшься. Кто побывал в опасности, сам потенциальный её источник. В этой связи лишние трупы – не столько концы в воду, сколько подозрение на скрытый симптом. Может быть, эту опасную логику и просёк Домби, когда велел десантуре зазря никого не грохать?
3
Как себя в эти новые дни чувствовал экипаж? Скорее, подавленно, чем иначе. Только Мадейрос, Мартинес и Монарро делали вид, что всё идёт, как они думали. Но то был вид при не самой лучшей игре.
Стрелки? Кажется, они не столько радовались, что Мадейрос их освободил, сколько дулись, что сделал это так поздно. И ведь они первые попытались выказать неповиновение Гуттиэресу, а выходило – кучу времени провели под арестом, да ещё должны благодарствовать.
Альварес – тот играл в собственную игру: вышло дерьмово, но такова жизнь. Она настоящая, надо её принимать. Учиться жизни.
Эстебан и Кастелло слонялись мрачнее тучи. Был бы на крейсере алкоголь – они бы напивались. Гонсалес успешно скрылся за маской непроницаемости. Финьес ел, ел чаще, чем прежде, хотя толще уже некуда.
Товарищи-стажёры – тоже ходили не сильно довольные. Флорес бурчал, что десантники слишком уж задирают носы, Лопес пытался повторять это в полный голос, но Флорес вовремя толкал его под ребро.
Жаль, во всём этом недовольстве было маловато энергии. Никто не хотел заводиться с человекообразными. Все понимали, что гориллы ведут себя более-менее по-человечески, а могут ведь и иначе.
А ещё – Родригеса это поразило – большинство продолжало верить, что Альянс из-под купола «Карантина» их как-нибудь вытащит. Интересно, как? Ой, да как-нибудь. А как именно, никому не интересно. Сия вера в обход знания наверняка имела защитную природу. Ведь если осознавать, что сдались Альянсу просто за так, по трусости, не получив ничего взамен – это же просто невыносимо!
Трентон и Гаррис – вот кому пришлось всего хуже. Слишком завязанные на доброе отношение коммодора Гуттиэреса, спасённые работники станции с экипажем «Антареса» не особенно-то сошлись. Один бортовой врач принял их по-доброму, тщательно, как мог, обследовал, снял обвинение в инфицированности. Не мудрено, что и теперь оба держались Гонсалеса. Торчали в его медицинском отсеке – кстати, вопреки опасности, что солдаты возьмут и что-то не то подумают. Ну, вдруг они оба всё-таки больны, а Гонсалес их исподтишка подлечивает? Это, конечно, не так, но подумать-то могут! А впрочем, подумать всегда могут и просто так.
Там же, у Гонсалеса в медотсеке, теперь частенько проводил время и сам Родригес. Где же ещё? В кают-компанию что-то не тянуло – не та атмосферка. Все глядят прямо перед собой, влево-вправо тревожно косятся, молчат, а заговорят – так лучше бы молчали. Сидеть, как сычу, в собственной каюте? Но она-то совсем маленькая, будто камера-одиночка, в ней не заметишь, как одичаешь. А Гонсалес, как-никак, человек понятный – он ведь ещё по пути к Эр-Мангали давал стажёрам кой-какие уроки, в которых раскрыл и своё отношение к империи, ну и к Альянсу тоже.
Как ни странно, забредали в медотсек даже Флорес и Лопес. Может, шпионили – но вряд ли на майора Домби. Скорей, в пользу кислых заговорщиков мадейросовского круга, а может и по своему почину. Всё же Гонсалес – всегда тот же самый Гонсалес. То-то и оно, что лучше в понятных местах околачиваться, чем напряжённо торчать в малопонятных.
4
В постоянных условиях временной оккупации крейсера поневоле обостряется восприятие слова во всей его многозначности и ситуативных оттенках смыслового богатства.
– Как вы себя чувствуете? – спросит, к примеру, Гонсалес.
Это он о телесном здоровье? Разумеется, нет. Пусть Гонсалес и врач, но в первую голову – врач имперский. И когда на родном «Антаресе» творится не пойми что, заботы его в основном о духе. Что с твоим имперским духом, стажёр Родригес? Как он в тебе себя чувствует?
А тело? Нельзя исключить, что последнее тело, которое врач осматривал, принадлежало коммодору Гуттиэресу. Вряд ли убийца или его подельники обратится теперь к Гонсалесу с телесным недомоганием. А другие, заговаривая с врачом о здоровье, имеют в виду политику, и только её. Более удачной метафоры, нечитаемой на языке Альянса, попросту не сыскали. Ведь так? Или «самочувствие» метафора не всегда?
– Гаррис немного не в себе, – в ответ на вопрос доктора, нехотя прокряхтел Трентон. – Я не хотел вчера говорить… Нет, не инфекция, – поспешил он добавить, оглядываясь на Флореса, мигом навострившего уши, – просто связист наш чуток… умом, что ли, тронулся. Видения ему во сне, а проснётся – во всё верит.
– Во что верит?
– Да говорит, «Антарес» уже не спасти.
– Чтобы такое сказать, – ввернул Родригес, – не обязательно, чтобы что-то привиделось. Можно просто пару часов на борту пожить…
– Я серьёзно! – Трентон, никак, обиделся на мудрое стажёрово замечание. – Кажется, дело плохо. Парень сидит в каюте, говорит о последних днях, талдычит о каком-то там Бабилоне, на вопросы отвечает через раз – с ним стало трудно разговаривать.
– Не принадлежит ли Гаррис к какой-то секте? – озабоченно спросил Гонсалес. – Из какого звёздного мира он происходит?
– Он с депрессивной планеты в дальнем захолустье архипелага Хайтемплтауэр, – припомнил Трентон, – там они все сектанты Ковчега Пробуждения, может, слышали? Но раз его принял на работу Альянс, да ещё связистом, значит, он от своего Ковчега отрёкся. Обряды не выполнял…
Гонсалес понимающе перебил его:
– Перед лицом смерти…
Смерти?
– …что значит карьера в Альянсе и давние отречения? Ладно, идём-ка к Гаррису – надо с ним поговорить.
Трентон и Гонсалес пошли вперёд, Родригес и Флорес увязались следом. Родригес думал о том, что мутноватого Флореса не стоило бы посвящать – мало ли что Гаррис «перед лицом смерти» ещё разболтает. Но с другой стороны, связисту ведь не на шутку плохо. Ждать, что ли, раза, когда нежелательный стажёр не придёт? Многовато ему чести.
– Все ко мне? – встретил их Гаррис у двери отведённой ему каюты. – Что вам Том обо мне наболтал? Сказал, типа я с ума вовсе поехал? Нет? По лицам же вижу, что именно так и сказал – ну дурачина…
– Том сказал, – осторожно вклинился доктор, – он не понял, что происходит. Попросил разобраться меня, как человека более опытного в некоторых вопросах. А остальные, – нахмурился он на стажёров, – увязались чисто за компанию.
– Том сказал, – Гаррис сглотнул, – что мне было сновидение?
– Да, сказал, – подтвердил Гонсалес, – но его содержание он не смог толково нам передать. Вероятно, потому, что сам он подобного сновидения ни разу не видел.
Связист рассмеялся:
– Да где ему! – и непререкаемым тоном пророка принялся вещать. – Мне во сне было сказано. Кем – не могу разгласить. Но я верю, и я свидетельствую: сказанное серьёзно. Сказанное последний шанс.
