Но ты, дочка, сияешь ярче!
Я цокнула языком и закатила глаза с улыбкой.
– Па-а-ап!
Вверх взмыли несколько бумажных фонариков. На душе стало легко.
Я прекрасно понимала Тоширо. И дядю. Да, любовь делает человека сильнее, потому что за тех, кто нам дорог, мы готовы кусаться до крови. Мы становимся могущественными, когда знаем, что не одиноки.
Глядя на Зрелую Луну, я сложила ладони вместе и тихо попросила ее о благосклонности и благополучии для моей семьи. Тоширо передал мне заранее купленный фонарик, я зажгла его и подтолкнула вверх. Он взлетел.
Луна молчала.
Дух был очень одинок. Он снова был юн, и ему не сиделось в кроне великого дерева. Там, где ступала его нога, трава зеленела, где касалась рука, – оживали побеги. Он умыл лицо в горном ручье, и тот стал чище, чем детские слезы. Из отражения на него смотрел незнакомец, но это ничего. Хранитель был душой леса сколько себя помнил, что ему – лицо в ручье?
Почувствовали его пробуждающую силу и вернулись домой мелкие духи: лисьи огоньки, что однажды войдут в Океан Душ и станут плотью, маленькие кодама с крошечными белыми масками на лицах и те, которых не видно, но слышно в горах эхом. Необщительные и почтительные, они были готовы исполнить любой приказ хранителя. Но, увы, даже самый раболепный из слуг не мог развеять его одиночество.
День за днем он обходил свои угодья, пока не увидел их границы. За тонкими ветвями ирги плясал свет фонарика и звучал плач. Хранитель потянулся к ним, как вдруг на него опустилась тьма…
– Эй, господин? Господин, вы живы?
Он посмотрел на нее и поразился тому, что не выглядит девушка ни лисьим огнем, ни ками и вместо маски носит свое лицо, красивое и напуганное. В руках она трепала старую длинную веревку, которую выронила, стоило ему спросить:
– Ты… умеешь говорить?
Девушка рассмеялась, а хозяин леса посмотрел в ее глаза и почувствовал, что у него есть сердце.
С тех пор она часто приходила, и дух уже не был одинок. Все больше времени он проводил с ней и сам не понимал, что происходит с ним и почему его больше не манит лесная чаща. Для прогулок он заставлял цвести магнолии, кустарники убирали с пути колючие ветви, а робкие олени были покорны и позволяли девушке гладить их теплые пятнистые бока.
Хранитель возвращался в сердце леса лишь изредка, перестал замечать кодама и лисьи огни и днем и ночью в темной зелени он видел лишь цвет ее глаз. Он стал забывать, что был духом и зачем родился вновь.
…Где-то в глуши с великого камфорного дерева сорвался лист.
Искусство любви, покорность в каждом дыхании
И вновь карета тряслась по дороге. Мы пробыли у дяди так мало, что было грустно – и да, тошно. К долгим переездам мой желудок все еще не привык. На языке было кисло, я часто сглатывала и обтирала лицо платком. Даже окно не откроешь, чтобы впустить свежий воздух: провинцию Ворона снова накрыли грозовые тучи. Говоря с отцом, приходилось повышать голос – так громко барабанил по крыше ливень.
– Какая-то очень дождливая пора, да?
– Не нравится мне этот лес… Духи словно попрятались, хотя обычно сами рады со мной пообщаться…
Угу. Ёкаи, в которых обратились жители про́клятой деревни…
– Хорошее место провинцией Ворона не назовут. А ты хотел меня сюда сослать, – заметила я с усмешкой. Отец накрыл мое колено ладонью.
– Я уже понял, что сплоховал. Прости меня. Мы вернемся к Императору, и я снова скажу ему о своих волнениях. Возможно, он послушает…
– Все в порядке, – сказала я. – Было приятно увидеть дядю и поговорить с тетушкой, но… Ты заметил? Люди здесь какие-то злые. И совсем нет ханъё! В столице! Как это возможно? Даже лисьих огней – и то нет.
– Наместник не любит ханъё. Они это знают и выбирают другие места для жизни. В провинции Собаки к западу отсюда наместник-лис, они селятся там. Да и земля там лучше…
Карета подбросила нас на очередном камне. Кони заржали, вскрикнул возница – мы снова застряли в луже грязи.
– Пойду помогу… – вздохнул отец, открывая дверь. Шум дождя заполнил карету, ветер кинул капли в меня, я облизнулась, подставляя прохладе лицо.
Дождь был соленым. Со странным железистым привкусом. Я стерла вязкие капли с лица и уставилась на свою руку. Пальцы были красные.
Папа оперся плечом о дверь и начал падать на спину. Ему стало дурно? Что случилось? Я подставила руки, смягчая его падение. Что-то кольнуло мне ногу сквозь подол платья. Амэя, все это время тихо дремавшая рядом со мной, ахнула.
А я смотрела на стрелы, что торчали из живота и груди отца, и не понимала… Не понимала, что это значит. Отец выдохнул изумленно, его красная одежда быстро темнела.
– Дочка. – Слова вылетели из его рта с каплями крови, кашлем. Снаружи закричал и стих возница. – Беги…
Но я не могла. Нужно было что-то сделать. Папа стиснул зубы, сжал мою руку, что-то прохрипел, но я не расслышала, так громко шумел дождь.
Я была бессильна, только смотрела, как отец замирает, как соскальзывает с груди его рука, как его взгляд останавливается… Будто стеклянная светло-голубая пленка затягивает их. Холодная и мертвая.
– Пап? Пап…
Мы же только что говорили. Спокойно болтали о планах на будущее. Да такого просто не бывает… Не может быть… Амэя кричала. Мой подол намок от крови, шел дождь, выла буря, прогремел гром, но папа уже умер. Нет, нет, нет. Не умер! Он не мог умереть. Не мог оставить меня… Нет… Не может быть… Я услышала, как где-то скулит собака, и не поняла, что это мой голос, пока кто-то не сказал:
– Хватит выть.
Голос был хриплый, мужской. В открытой двери кареты стоял высокий человек, я узнала его и почему-то обрадовалась. Хэджайм!
– Хэджайм!.. На нас напали, надо помочь отцу…
– Ему уже ничего не поможет. Верно, парни?
Я никого не видела, но услышала смешки.
Все это будто не со мной происходило. Точно сон. Такого не бывает. Не бывает…
Хэджайм цыкнул кому-то, и появившийся из завесы дождя мужчина за ноги выдернул отца из кареты. Он сильно стукнулся головой, я подскочила, попятилась. Уперлась спиной в другую дверь, нащупала ручку. Папа сказал бежать. Я послушная дочка. Я послушаюсь… Мое кимоно было бурым, хотя я
