— Да, Гошка, палево, — усмехнулся я. — Как поется в опере «Иисус Христос — суперзвезда», your words not mine.
И Гошка сдулся.
А Инструктор продолжил свой прогон:
— Вот… Ну и там еще, помимо прочего, кое-какие индивидуальные параметры рассматривались. Исключительные особенности, которые способствуют, значит… Вот Сергей Иванович, к примеру, никогда не брал в руки кубик Рубика, сроду не играл в тетрис батайский, пользуется Оперой, а не Эксплоером, вообще устойчив ко всяческим массовым психозам. Андрей Андреевич, тот может стихи читать сорок шесть часов подряд и знает восьмую рифму к слову «любовь». Причем существительное в именительном падеже. Не глагол там какой-нибудь убогонький или наречие проходное. Это есть исключительное и сильное его качество. Согласитесь… В общем, отбор был тщательным. Но самым главным критерием было ваше личное стремление сюда приехать. В принципе вы же сами сюда заявились. Не так ли?
— Подождите, — остановил его Гошка, — сами не сами, а у меня-то какое… это самое свойство-качество?
— А с вами, Игорь Николаевич, всё просто, у вас четыре руки, — ответил Инструктор таким обыденным голосом, каким рассказывают только о чем-то совсем уж очевидном.
— Как это четыре? — не поверил Гошка.
— А так вот, — усмехнулся Инструктор.
В этот момент я посмотрел на американца и впервые заметил, что у него действительно четыре руки. Две обычные, а чуть пониже — торчат из-под пиджака еще две недоразвито маленькие, будто детские. Торчат, значит, такие пухленькие и смешно шевелятся. И розовые пальчики всё время сжимают в кулачки.
Серега тоже глянул, и глаза его стали от удивления квадратными. Вообще-то — круглыми. Ну, не важно.
Важно, что у Гошки было четыре руки.
Интересно, подумал я, почему раньше их не было видно?
Впрочем, Гошка, похоже, их и теперь не видел. Оглядел себя и так и сяк, ничего необычного на себе не обнаружил и только хмыкнул недоверчиво.
— Где у меня четыре руки?
— Я пошутил, — сказал Инструктор.
И вторая пара рук у Гошки тут же исчезла.
Но я не стал больше нужного подобным метаморфозам изумляться — сколько уже можно? — и развивать для себя эту тему не стал. Меня занимало в тот момент иное.
И не стал мучиться, а спросил внаглую:
— Господин Инструктор, в смысле —товарищ… Хотелось бы вот какой вопрос провентилировать. А должны ли мы… Обязаны ли мы всенепременно осуществлять эту вашу миссию? Или у нас всё же есть какой-никакой выбор?
Инструктор пару секунд помолчал, вздохнул протяжно — типа ну во-о-от, началось, — а потом признался:
— Нет, конечно, никому вы ничего не должны и ничем никому не обязаны. Выбор есть всегда. И этот выбор за вами. Но только замечу, что всё же это миссия не наша, а ваша… Всё же.
В вагончике повисла тишина. Нарушил ее Гошка:
— Ничего не пойму. Если мы выдумка этого самого Адепта, как же мы можем что-то сами по себе решать? Неувязочка какая-то.
— На этом вопросе не одно поколение философов зубы сточило, — проинформировал его Серега.
А Инструктор кивнул на меня и сказал Гошке:
— Про свободу воли вам, Игорь Николаевич, может душевно и доходчиво Андрей Андреевич рассказать — на примере того, как герои книги выходят в определенный момент из-под власти автора и, что бы там эхо ни писало на полях розы, начинают действовать сами по себе, исходя из своей внутренней, так сказать, логики и мотивируя свои поступки чем-то для автора совсем уж запредельным. Ведь вы можете об этом, Андрей Андреевич, Игорю Николаевичу?..
— Про то, что no entity without identity, это мы запросто, — согласился я и предложил не без злого умысла: — Только неплохо бы для начала всё это дело перекурить. Хорошо бы антракт устроить.
— А я в принципе уже закончил, — объявил Инструктор и начал собирать свои листочки в стопку. — Теперь мяч на вашей стороне. Если согласитесь помочь, получите остальные инструкции. Если нет… На нет, так сказать, и суда нет. Только вы уж там либо все втроем в добровольцы, либо… Либо — либо… А нет — так нет. Другие на лодочке приплывут.
И он, отработав свой номер «Эквилибр на смыслах» и моментально потеряв к нам всяческий интерес, опять потянулся к бутылке. Но воды в ней осталось совсем мало, да и та уже была мертвой. Выдохлась. И Аня направилась за живой.
А я посмотрел на Инструктора, выпотрошенного его предназначением, и подумал, как же тяжела работа — смущать календари и числа присутствием, лишенным смысла, доказывая посторонним, что жизнь — синоним небытия и нарушения правил. Подумал я так и пошел на выход. Захотелось, понимаете, отчего-то мне свежего воздуха глотнуть. Или что там уже было вместо него.
Свежая мысль о свежем воздухе, вероятно.
И парни потянулись за мною.
В ночь.
А она была сплошным космосом. Нарисовалась фиктивными звездами. Жирными такими. Лоснящимися. Они все мерцали-подрагивали, будто от нетерпежа великого, но падать не падали. Пока не падали. Они же в августе обычно… К августу же поспевают. И нынче поспеют. Если, конечно, здесь вообще бывает август. Если, конечно…
Ну да.
Кроме звезд была еще тусклая лампочка. Вокруг нее роилось всякое. Положено роиться, вот и роилось. И только — бздынь-бздынь-бздынь. Не понять — то ли сгорающая в плазме спираль потрескивает, то ли чешуйчатые пикируют в стекло безбашенно.
И где-то рядом еще сверчок модемом, долбящимся к провайдеру, гравюру луны воспевал. Радовался чему-то, придурок талантливый. Сам от музыки своей вовсю тащился, а того не просекал, что от фуг его и месс такая ностальжи накатывает, что душу у иного неподготовленного просто наизнанку выворачивает.
А потом искры затанцевали. От сигареты искры. Это я закурил. Сел на верхней ступеньке и закурил.
Гошка спустился и отошел отлить в ближайшие кусты. Росли там рядом такие лохматые. А Серега, тот встал сзади. Прислонясь плечом к дверному косяку. Ну да, прямо-таки просилось срифмовать героическую его позу с тем, «что случится на моем веку».
Но рифмовать не хотелось. Может быть, только притчу… об Упавшей Звезде, например. Типа…
Ага.
Типа сидят по разные стороны линии фронта в окопах два чувака. Под ногами у них чахоточная жижа чавкает, вошь вовсю заедает, пули кругом с голодным присвистом человечьего мяса алкают, противно всё, жутко. А тут Звезда одна заветная бултых себе такая вниз. И трассером вжик по ночному небу. И оба чувака впопыхах по желанию. И оба одно загадывают. Чтобы, стало быть, война — так ее растак да во все дыры — побыстрей закончилась. Но чтоб, как положено, — полной и окончательной над врагом победой.
Только Звезде же не разорваться. Она же одна. Одна на двоих. Не разорваться, хоть разорвись. Ну и разорвалась от неразрешимого, до земли чуток не долетев. Сгорела. Вчистую..
