Прошли еще сутки, и серый от усталости Самарский доложил.
— Я нашел запись допроса… пыток Викен. Звука не было, но я провел расшифровку по губам.
— И?
Николай Николаевич пожал плечами
— Смотрите сами, не хочу лезть с выводами.
Меня немного разозлил этот ответ, я достаточно доверяю ему и его суждениям, и у меня нет свободного времени пересматривать видео. Плюс… не горю я желанием любоваться на пытки Викен. Но раз Самарский отказался высказываться, значит, тому есть веские причины, с которыми нужно считаться.
Плоская картинка, не лучшего качества… Изящная и беззащитная фигурка растянута на станке, рядом высокая фигура палача, двигающаяся с какой-то отвратной нечеловеческой грацией. Между «заходами» ее глаза все время следят за ним. Она все время пытается поймать его взгляд, губы беспрестанно что-то шепчут. Самарский включил программу и чужой механический голос бесстрастно заговорил.
— Йинь, ну посмотри на меня, Йинь. Это же я, Хейса, ты помнишь меня, помнишь… такое нельзя забыть. Помнишь, как мы сидели под деревом, Йинь, помнишь? А на остановке монорельса, ты хотел меня поцеловать, но звонок на браслет оказался так невовремя, Йинь… Йинь, а потом мы ехали и я прижималась к тебе как к брату, Йинь… Мне тогда было страшно, я была не готова, Йинь… Йинь, я единственный светлый лучик в твоей жизни, ты убьешь меня? Убьешь меня, Йинь? Убьешь свою Хейсу? Как ты сможешь жить убив меня, Йинь? Судьба свела нас, кто бы мог такое представить, Йинь. Судьба привела меня к тебе, зачем? Зачем, Йинь? У меня другое лицо, но ведь ты узнаешь меня, узнаешь голос, ты знаешь что это я, твоя Хейса, Йинь…
Палач не слышит или не хочет слышать и худенькое тело выгибается дугой от боли. Я отвожу взгляд и натыкаюсь на Самарского.
— И вот так четыре часа, — комментирует он, — Потом камеру отключили и у них было минут десять… Видать, договорились…
— Выходит, действительно совпадение? Попасть в руки к знакомому палачу, с которым связывают какие-то… романтические отношения? И он действовал не по приказу свыше, а поддавшись эмоциям? — спросил я.
— Ну… я не вижу другого объяснения. Игра? А результат игры? Что вы дадите ей за спасение себя и команды?
— Да ничего, — пожал я плечами.
— Вот именно. Что бы она ни сделала, полного и безусловного доверия ей все равно не добиться, не так ли?
Я молча кивнул.
— А пострадала она нешуточно, — закончил мысль Самарский.
— Значит пресловутая синтская Судьба. Стечение обстоятельств: безумный, верней, безумно влюбленный палач и ее знания о кораблях… Я бы не смог задать команды, там даже не было графического интерфейса.
— Да и я б не смог, и половина команды не сумела бы разобраться с постом-кнопкой. Как ни странно и неуютно это констатировать — везение. Дикое везение, — резюмировал Николай Николаевич. — Впрочем, невезение перед этим тоже было дикое.
— Это уж точно.
Еще четверо суток и один переход через «врата» и мы подошли к нашему сектору-пустышке. Оставив десантовоз, мы прошли через врата на своем корабле, и с замиранием сердца получили информацию от сканеров — дома! Мы дома! Выпустили сигнал SOS. Прошло девятнадцать часов, мы подходили ко вторым вратам сектора, как навстречу выскочили два спасателя-спринтера. На космо-жаргоне эти корабли звались «сенбернарами», а коротко «сенями», они всегда шли в паре. На одном было все необходимое для поддержания жизни на пострадавшем корабле: еда, медикаменты, фильтры, генераторы кислорода, на втором — все, что нужно для устранения стандартных неполадок. Пара «сенбернаров» всегда неразлучна, даже врата они проходят состыковавшись, чтобы при «ошибке» врат их не разбросало по разным секторам.
Эфир наполнился шутками и прибаутками, Тарасов для виду хмурился, но не одергивал ни своих людей, ни «сеней» — все были рады. Сейчас, согласно инструкции «медсеня» заменит нам фильтры и подбросит что-нибудь для медотсека, «техсеня» тоже чем-то поделится и мы дружно, под конвоем «собачек» пойдем через наши сектора.
После стыковки, когда из люка один за другим показывались спасатели, старпом не выдержал
— Детский сад, какой-то, — пробурчал он довольно громко.
Все ребята были только-только из училищ, похоже, это была для них первая операция, и их просто распирало от энтузиазма. Наша техслужба наоборот впадала в мрачность, прямо пропорциональную радостному настрою гостей.
Но ничего, все обошлось, через четыре часа спасателей выпроводили обратно. Еще час на их состыковку и подготовку к переходу и мы в другом секторе. Нашем.
Подождав разсоединения «сеней», корабли на максимальной скорости пошли через сектор. Техперсонал и офицеры уставшие, но радостные от скорого возвращения домой разбрелись спать, а я отправился в медотсек.
Посещения медотсека оставляли тягостное впечатление и не из-за холодной враждебности Таисии — Викен не хотела оживать, не хотела приходить в себя. Поначалу этого не было заметно, но после третьего дня доктор забила тревогу, вывела ее из сна, попробовала поговорить, нарвалась на мертвую отстраненность пациента и обеспокоилась пуще прежнего. После забора яйцеклетки Таисия потребовала, чтобы я поговорил с Викен. Я отказался.
Я не знаю, что ей сказать, что даст ей силы жить дальше. Хуже того, я не знаю, что может ранить ее еще больше.
Но так не может продолжаться до бесконечности. Ситуацию надо разрешить.
Таисия уже уходила, когда я перехватил ее в дверях.
— Изменений нет, — сквозь зубы процедила она.
— Разбудите ее, я хочу с ней поговорить.
Доктор попыталась что-то прочесть на моем лице — напрасная трата времени, и молча вернулась за свой пульт. Десять минут полного молчания, самое время собраться с мыслями, да что-то никак не получалось.
Что я ей скажу? В каком тоне повести разговор? В жестком? Мол, хватит валяться? Но…, думаю, я не смогу сейчас на нее надавить — всему есть предел, даже моей властности и жесткости.
В индифферентном тоне, на котором строилось наше общение? Нет… Смысла нет… Вранье… Лучше ничего не говорить, чем врать.
Правда…Чувства… А какие они? Я часто прислушиваюсь к интуиции, к чувству опасности, к уменью чуять ложь, но остальные чувства… Чувства к людям… Я люблю своих детей… Елена, моя жена, мать моих детей, верный соратник, мой светский тыл. Мы всегда были с ней друзьями, наши чувства были теплыми и уютными, никаких страстей и прочей белиберды.
Викен сломанной куклой лежащая в кресле… Странный мертвящий холод от этого зрелища… Я не знал, что такое может быть со мной. Злость и раздражение на всё связанное с хином-палачом. Мне стоило нескольких часов самокопания, понимание того, что я ревную. Ревную абсолютно чужую мне девчонку-иностранку. Ревную зло и яростно, скрывая от самого себя такое глупое и недостойное чувство.
