— Да ладно вам. Один я что ли? Да и не было там восьми метров. Я со старшиной поделился.
— То-то и плохо, что не один.
— А то они у нас не отбирали!
— Отбирали, Сулак, отбирали. Да только вот теперь получается, что и ты как они — фашист.
— Товарищ капитан, вы того… не заговаривайтесь! А то я не посмотрю…
— Я и не заговариваюсь. Если ты себя с ними сравниваешь, то как тебя прикажешь называть? — Владимир Иванович недовольно замолчал.
«Как все-таки меняется солдат, — подумал он. — Если в сорок первом он был подавлен, запуган, сломлен, то в сорок третьем это уже был отважный воин, почувствовавший вкус славы и салют побед. А вот в сорок пятом, когда под ногами уже горела земля Европы, проявились и другие качества, весьма далекие от благородства, присущего снисходительному победителю».
Увы, все было…
Но хуже всего, что это очень мешало работе Беляева. Люди шли на контакт весьма неохотно, и то лишь тогда, когда были загнаны в угол и не имели выбора. Тянулись на запад обозы с беженцами. Выбирая из двух зол меньшее, немцы стремились попасть в оккупационные зоны англичан или американцев. И ускользали из рук важные информаторы и потенциальные агенты.
К сожалению, не последнюю роль сыграл в этом знаменитый литератор Илья Эренбург. На Западе его называли советским Геббельсом, а фронтовики любили за острое слово и жгучую ненависть к фашистам. Среди них существовал неписаный закон: вырезки из газет с повествованиями Эренбурга на самокрутки не использовать! Его статья, появившаяся на страницах «Красной Звезды» двадцать четвертого июля сорок второго года под названием «Убей немца!», принесла больше пользы, чем многодневная работа тысяч комиссаров. Призыв к солдатам, где красной нитью проходила фраза «Нет для нас ничего веселее немецких трупов!», оказался очень своевременным. Учитывая, что другого немца, кроме как захватчика с автоматом, наши солдаты и не видели.
Тем вдвойне непонятно его обращение к солдатам весной сорок пятого. Бойцам, окружавшим Кенигсберг, раздавали листовки, где Илья Эренбург призывал: «Убивайте, убивайте! Нет такого, в чем немцы не были бы не виновны — и живые, и еще не родившиеся! Следуйте указанию товарища Сталина — раздавите фашистского зверя насмерть в его собственной берлоге. Сбейте расовую спесь с германских женщин. Берите их как законную добычу!»
Кто был в душе честен, тот лишь удивленно пожимал плечами. А у кого в душе была чернота, то это воззвание упало в благодатную почву…
Десятками лет советская идеологическая машина будет пытаться выдать эту листовку, уж очень подрывающую имидж советского воина-освободителя, за пропагандистскую утку Геббельса. Но как бы теперь ни напрягались мемуаристы-лампасники, из песни слова не выкинешь, документы говорят иначе, а извращать историю даже в угоду патриотизму — это безнравственно.
На стол армейскому руководству ложились стопки докладных записок, где офицеры жаловались на то, что командиры подразделений и рядовые солдаты предаются пьянству и грабежам, армейские транспортные средства, предназначенные для перевозки личного состава и военных грузов, используются для сбора трофеев. Повсюду грубо пренебрегают боевой готовностью.
Как могли, с этим боролись. Но если костяк армий Третьего Белорусского фронта, окружавших Кенигсберг, составляли элитные гвардейские части, следующие в своем поведении букве устава, то было много полков, собранных из штрафников и уголовников. В частях имелись даже молдаване, еще совсем недавно воевавшие в составе вражеской румынской армии.
— Денис, ты на каком корабле служишь? — спросил Владимир Иванович, оторвавшись от размышлений.
Не зная, что сказать, Денис ничего не ответил, но Беляев расценил его молчание по-своему.
— И то верно. В наше время молчишь — дольше живешь. А я вот давно хотел поспрашивать нашего немца, откуда он здесь такой взялся. — Владимир Иванович ударил кулаком по разделяющей их решетке и выкрикнул по-немецки: — Эй, фриц, а ты с какого корабля к нам пожаловал?
— Я не Фриц, — заворочался в углу немец. — Меня зовут Ульрих.
— Да какая разница! Для нас вы все фрицы! Так с какого ты корабля? Чего уж тут отмалчиваться, войну вы проиграли. Так что корабля своего ты уже не увидишь.
Поворочавшись и недовольно посопев, Ульрих нехотя ответил:
— Я с подводной лодки.
— С лодки? Ясно, тридцать вторая учебная флотилия! — решил блеснуть знаниями Беляев. — Как же тебя из Пиллау в город занесло? А, понял, сто двадцать первый морской батальон из курсантов-подводников.
— Я не из учебной! — обиженно возразил Ульрих, недовольный тем, что его приняли за желторотого курсанта. — Я из боевой двадцать второй.
— Двадцать вторая? — Владимир Иванович удивленно приподнялся на локтях. — Так это же Вильгельмсхафен! Что же ты тут-то делаешь?
Ульрих спохватился и умолк, а у Беляева, напротив, взыграло профессиональное любопытство.
— Да ладно, фриц или как там тебя. Ульрих? Вы со своим Гитлером такую бодягу заварили, что еще не один год всей страной расхлебывать будете. Неужели совесть не мучает? Нечего теперь в тайны играть. Все уже и так ясно. Наши войска под Берлином. Скоро война закончится. Гитлера вашего к стенке поставим. Да и остальным вашим главарям не поздоровится. Ты, Ульрих, можешь уже думать о том, что будешь дальше делать, чем в мирное время займешься. Для тебя война уже закончилась. А вот мне еще воевать. Так что давай не зли меня, рассказывай, зачем твоя лодка пришла в Кенигсберг. — Выждав минуту и видя, что немец и дальше собирается молчать, Беляев добавил: — Из тебя особисты все вытрясут. А будешь молчать, так вместо лагеря военнопленных и перспективы когда-нибудь вернуться домой схлопочешь пулю! Я видел донесения о том, что ваши командиры подлодок отказываются торпедировать корабли, потому что уже знают, что войне конец и скоро придется за все отвечать. Так что не будь и ты дураком. Мне отсюда не видны твои шевроны, но по кителю вижу, что ты офицер. В каком звании?
— Лейтенант.
— Не густо, но уже не скажешь, что не знал, зачем вы приходили в Кенигсберг. Кем на лодке был?
— Старшим помощником.
— Ну вот, второй человек после командира! Так зачем приходили? Да ладно тебе, говори уж! Поздно изображать несокрушимого героя. Не вреди сам себе. Да и не на допросе ты, а, можно сказать, почти что среди товарищей по несчастью. Хотя меня с собой не ровняй. Я сегодня здесь, а завтра уже там, где допрашивают таких, как ты. Может, помочь смогу. Заберу к себе. Это, конечно, в том случае, если ты знаешь что-нибудь интересное. Так как? Есть что рассказать в обмен на жизнь?
