Лось подивился четкости и контрастности телекартинки, досмотрел эпизод, где Шурик бежит из сумасшедшего дома, отвернулся от экрана и приступил к чтению.
Во времена оны Лось любил читать. Особенно в старших классах первые переводы Стивена Кинга. В ту пору, когда Кинга переводили избранно, не удостаивая вниманием откровенную халтуру ударника-беллетриста. Времена оны канули в Лету, Лось все реже брал в руки книги, а рукопись так вообще ему попалась впервые.
Читал Лось медленно. Почерк у автора ежедневных записок чересчур мелкий и слишком замысловатый для чтеца, привыкшего к печатному слову. Да и содержание не ахти, не «затягивает». Тугомуть какая-то, скука. Только самые первые строчки слегка интригуют.
Осилив первую страницу, Лось отложил тетрадку, повернулся к экрану. Досмотрев шедевр Гайдая в немом варианте, кино кончилось, Дум взялся за пульт и, переключая каналы, отыскал прямую трансляцию футбольного матча. «Локомотив» – «Зенит». На табло – 0:0.
Лось отвернулся. Он с детства футбол терпеть ненавидел. Попробовал читать дальше рукописный дневник. Дочитал записи, датированные двадцать вторым октября, и сделал однозначный вывод, что автором рукописи ну никак не может быть крутой киллер, которого им заказали и которого они дожидаются. Чего там случилось с героем дневника двадцать третьего, Лося интересовало постольку-поскольку. Гораздо интереснее было бы узнать, как и почему тетрадка оказалась на хате у заказанного киллера. У Лося появились кое-какие соображения на этот счет, от нечего делать он их обдумывал и машинально просматривал текст дальше. И вдруг, что называется, «вчитался». С двадцать третьего началось интересное.
22 октября. Вторник
«Наверное, это глупо, но я решил написать обо всем, что со мной произошло. Пускай останется хоть какая-то улика.
Начать придется издалека.
Я родился, и вырос, и жил до недавнего времени на Чистых прудах. У нас была большая семья – папа, мама, две бабушки, моя старшая сестра и я. Мой папа был полярником, Героем Советского Союза. Трехкомнатную квартиру в центре отцу выделили еще до моего рождения. Я помню, правда, довольно смутно, как к нам домой приезжали иностранные кинодокументалисты снимать сюжет про отца для французского телевидения. Отчетливо помню бородатого профессора живописи. Художник приходил делать наброски, рисовал папу в его кабинете за рабочим столом, склонившегося над картой с белыми пятнами и со мной, с любимым сыном, на коленях. Отец заявил бородачу художнику, что без наследника позировать отказывается. Бородатый живописец выполнял заказ для Ленинградского музея Арктики и Антарктиды. Я не был в Ленинграде, теперь уже в Санкт-Петербурге, со школьных времен и не знаю, сохранилась ли картина, где изображен седовласый богатырь с маленьким сыном.
Папа умер, когда мне стукнуло пять. На следующий день после моего пятого дня рождения его увезли на «Скорой», а еще через день меня отправили погостить к папиному приятелю, полярному летчику. Мне не сказали, что отец умер. Я верил, что папа прямо из больницы отправился зимовать в Антарктиду. Я плакал, я обиделся на папу за то, что он со мной не попрощался. Мне передали от него подарок, плюшевую игрушку с меня, пятилетнего, ростом, и я успокоился.
Меня воспитывали четыре женщины – две бабушки, мама и старшая сестра. Проживи отец дольше, я был бы другим. Он запрещал поощрять мои капризы. Он бы не позволил укутывать меня шарфами и, чуть что, таскать по врачам. Я рос толстым и взбалмошным. Воспитательницы строго следили, чтобы я, не дай бог, не простудился, и в то же время умилялись, когда я, накрывшись с головой одеялом и вооружившись фонариком, читал по ночам Фенимора Купера. К восьми годам я окончательно испортил глаза, с тех пор ношу очки, у меня минус семь.
По большому блату меня устроили в одну из лучших «английских» школ Москвы. Учился я с себе подобными маменькиными сынками. В нашей школе никто не курил и не ругался матом. Малышей встречали после занятий бонны, за старшеклассниками сановные папаши присылали служебные «Волги». Во дворе я гулял только с бабушками. На все лето уезжал вместе с мамой и сестрой в Сочи. Отец оставил с избытком средств на сберегательных книжках, денег хватило, чтобы изуродовать меня чрезмерной опекой.
Я вырос жирным и неповоротливым. Я инфантилен, я слеп без очков, я постоянно потею, я трус, я классический «ботаник». Одно хорошо – я трезво себя оцениваю с тех пор, как начал лысеть. Раньше я обижался на весь мир, считал себя непонятым гением. Слава богу, пришло то время, когда до меня дошло, что я вовсе не пуп земли, я пупок, я смешон и жалок.
Я «ботаник» по жизни и по образованию. Я окончил биофак МГУ. В универе я немного перевоспитался. На первом курсе, еще до начала занятий, на картошке, я впервые в жизни напился допьяна. Состояние опьянения мне не понравилось, но я приобрел новый жизненный опыт. На четвертом курсе, на сейшене по случаю дня рождения старосты группы, я в первый раз поцеловал девушку. Она обозвала меня жирным боровом и влепила пощечину, а я назвал ее дурой. Я был самым успевающим студентом на курсе, до залысин было еще далеко, я искренне считал себя будущим нобелевским лауреатом.
Бабушки умерли одна за другой незадолго до перестройки. Папина мама умерла в возрасте девяноста шести лет в ЦКБ. Бабушка со стороны матери отдала богу душу скоропостижно, на даче. Обе бабушки ушли в один и тот же июль. Я в это время был на практике в городе Энске, собирал гербарии таежных растений. Да простят меня за цинизм их бессмертные души, но, может, и к лучшему, что бабушки не дожили до перестройки. И одна, и вторая свято верили в идеи коммунизма. Я учился на третьем курсе, когда папина мама нашла у меня томик Библии, она рыдала белугой, боялась, что меня исключат из комсомола. А у маминой мамы над кроватью вместо иконы висел портрет Сталина.
В перестроечные годы я преуспевал. Меня оставили на кафедре лаборантом, я писал кандидатскую, и научный руководитель ставил меня в пример аспирантам. Мне предложили участвовать в хозрасчетных темах, и я нормально зарабатывал. Я увлекся политикой. Я читал от корки до корки перестроечные «Огоньки», вместе с сестрой ходил на демократические митинги в Лужниках. Я видел живых Сахарова и Собчака, и мне казалось, что я причастен к Великому Перелому.
В августе 91-го я, сестра и мама, мы всей семьей, пошли защищать Белый дом. Моя сестра – женщина полная, далеко не красавица. Она работала научным сотрудником в Ленинке и всем прочим развлечениям предпочитала чтение стихов. Она обожала Гумилева, боготворила Бродского. Не знаю, что в ней нашел бравый капитан первого ранга из города Владивостока. Капитан миноносца находился в Москве в служебной командировке, его угораздило приехать как раз к первому дню путча. Недолго думая, морской волк пошел защищать демократию и в «живом кольце» вокруг Белого дома познакомился с моей старшей сестрой. У них случилась любовь с первого взгляда. Он увез сестру на Дальний Восток, на их свадьбе во Владивостоке я не присутствовал, и мама не смогла уехать. Я заболел гриппом не вовремя, температура 40 держалась несколько дней, мама дежурила возле больного и до слез за меня переживала.
