Флойд задумался, при чем тут Милан.
– Но нам-то адреса неизвестны. У нас есть всего лишь пара линий на карте Европы.
Он вспомнил нарисованную букву «L» и аккуратно вычисленные расстояния между городами.
– Я пока не понимаю, что должны означать пометки на карте, но очевидно, они как-то связаны с работами, проводившимися на фабрике.
– И последнее, – сказала Грета. – Билет на поезд. Ночной экспресс до Берлина. Билет не использован.
– Дата есть?
– Продан пятнадцатого сентября. Отправление с Северного вокзала двадцать первого сентября. Она зарезервировала спальное купе.
– И погибла двадцатого, – заметил Флойд, вспомнив записи в своем блокноте. – Бланшар сказал, что коробку Сьюзен отдала ему то ли пятнадцатого, то ли шестнадцатого. Точней не вспомнил. Как раз в то время она покупает билет, которым так и не воспользуется.
– Интересно, почему она не взяла билет на первый же поезд до Берлина, а вместо этого заказала купе за пять дней?
– Может, у нее были другие дела или она позвонила на фабрику и договорилась о визите в определенный день. Так или иначе, Сьюзен понимала, что проведет в Париже еще несколько дней. При этом она осознавала опасность и приняла меры, чтобы документы не попали в чужие руки.
– Флойд, а тебе не кажется, что если ее убили из-за документов, то из-за них могут убить кого-нибудь еще?
Группа отошла от пруда с утками, под колесами инвалидной коляски хрустел гравий дорожки, ведущей к музею Оранжери. Над деревьями, растущими вдоль Сены, на Левом берегу сияла в солнечных лучах мокрая крыша Вокзала Орсэ. Вопреки названию, Вокзал Орсэ уже много лет не был вокзалом. Одно время носилась в воздухе смутная идея превратить его в музей, но в конце концов власти решили, что эффектнее всего переоборудовать старое здание в тюрьму для высокопоставленных политических узников. При виде тюрьмы Флойд ощутил, как шевельнулась память. С чем-то это связано… Но с чем?
Он бросил оставшиеся крошки немногочисленным уткам, оставшимся у берега после отъезда старика.
– Знаю, риск есть. Но не брошу расследование лишь потому, что кому-то оно может не нравиться.
Грета внимательно посмотрела на него и спросила:
– И какое отношение к твоему твердолобому упрямству имеет то, что недавно сказала Маргарита?
– Это просто работа: клиент заказал, я выполняю. И не более того. А такая работа, надо заметить, очень неплохо оплачивается.
– Значит, дело в деньгах?
– В деньгах и любопытстве, – признался он.
– За деньги не вылечишь свернутую шею. Собери все, что накопал, и передай властям. Пусть сами стыкуют улики.
– Вот и Кюстин так говорит.
– Может, он и прав. Подумай хорошенько и не лезь на глубину. Ты парень большой и крепкий, но никудышный пловец.
– На глубину не полезу, успею отойти в сторону.
Грета отрицательно покачала головой:
– Я слишком хорошо тебя знаю. Ты спохватишься, когда начнешь тонуть, и никак не раньше. Но к чему с тобой спорить? Я проголодалась. Пойдем на Елисейские Поля, там пекут хорошие блины. По пути можешь купить мне эскимо. А потом отвезешь меня на Монпарнас.
Флойд решил подчиниться и протянул ей руку. Они пошли к Елисейским Полям. Вдалеке ветер подхватил зонтик и понес высоко над землей.
– Как твой джаз-банд?
– Его не стало, когда ушла ты. Нас больше не осыпали приглашениями.
– Я всего лишь часть. И не самая важная.
– Ты чертовски хорошая певица и гитаристка. Без тебя от группы остались рожки да ножки.
– Вы с Кюстином хорошие музыканты.
– Хорошие. То самое слово.
– Ты не просто хороший. Ты лучше.
– Не я, а Кюстин.
– Правда, ты далеко не худший в мире бас-гитарист. Умел давать жару. Конечно, когда очень хотел.
– Ну да. Аккорды знаю, неплохо ритм держу.
– Так говоришь, будто в этом есть что-то стыдное. Сотня групп в Ницце с руками бы оторвали такого гитариста.
– Но я не умею ничего такого, чего бы ты не видела раньше.
– Не все хотят нового.
– В том-то и дело. Мы постоянно выдаем старый свинг на старый манер. Всегда один и тот же. Я уже устал от него. Для Кюстина взять в руки саксофон – сущая пытка.
– Так сделайте что-нибудь другое.
– Кюстин пробует. Ты же помнишь, он постоянно заставлял нас играть быстрое восьмитактовое, хотя мы упорно держались за старые медленные четыре четверти.
– Так, может, Кюстин уже задумал что-то новое?
– Да нет. Этим восьмитактовым он заразился от парня, игравшего здесь несколько лет назад. От канзасского героинового наркомана. Парню лет не больше, чем мне, а выглядит на шестьдесят. Звал себя то ли Ярдхаундом, то ли Ярддогом. Лабал безумные импровизации, делал вид, будто это новая волна и будущее. Но никто такого будущего не хотел.
– Кроме Кюстина.
– Да. А он сказал, что эта музыка всегда звучала у него в голове.
– Ну так играй вместе с ним!
– Слишком быстрая она для меня. Но даже если бы я приспособился, никто другой не стал бы ее слушать. Под такую даже не потанцуешь.
– Не следует сдаваться так легко, – упрекнула Грета.
– Что уж теперь… Нынешней публике не нужен даже старый добрый джаз. Половина клубов, где мы играли в прошлом году, уже закрылась. Может, в Штатах дела обстоят иначе, но здесь…
– Люди все разные. Некоторые очень не хотят, чтобы белые и черные нормально уживались, уже не говоря о том, чтобы играть одну музыку. Ведь благодаря музыке мир и в самом деле может стать немного лучше.
– И что ты хочешь этим сказать? – улыбнулся Флойд.
– Тем из нас, кому не все равно, не стоит сдаваться. Может, нужно поступать как раз наоборот – высовываться время от времени.
– Я не стану высовываться ни за какие коврижки.
– Даже ради любимой музыки?
– Может, я и считал когда-то, что джаз спасет мир. Но теперь я старше и мудрее.
Идя по гравийной дорожке, пара снова миновала старика-колясочника, и в памяти Флойда вдруг щелкнуло, будто ключ в хорошо смазанном замке. Может, причиной тому недавний разговор с Маргаритой, а может, политическая тюрьма за рекой. Флойд узнал старца. Тот наклонился вперед, челюсть отвисла, изо рта текла слюна. Кожа казалась прилипшей к черепу, будто слой папье-маше. Руки тряслись, как у паралитика. Говорили, что под одеялом, укрывавшим нижнюю часть туловища, больше вырезано, чем оставлено. Теперь крови в его жилах текло меньше, чем раствора химикатов. Но старик пережил рак, как пережил и покушение в мае 1940-го, когда бесславно захлебнулось наступление в Арденнах. В лице еще угадывались прежние черты, остались и ефрейторские усики, и поредевшая челка, теперь уже седая, а не черная. Минуло двадцать лет с того дня, когда рассыпались и сгорели его имперские амбиции. В карнавале монстров, рожденных двадцатым веком, он был лишь одним из многих. Его речи когда-то пылали ненавистью – но кто тогда не кричал с трибун? Тогда людьми и странами двигала ненависть. Может, он сам и не верил в свои речи. Во всяком случае, для Франции он оказался не хуже пришедших потом. Кто станет утром в садах Тюильри проклинать его, отсидевшего столько в Орсэ? Теперь он не пу́гало – убогий старик, достойный жалости, а не отвращения и ненависти.
Пусть кормит уток.
– Флойд?
– Что?
– Ты будто за милю от меня.
– Не за милю. За двадцать лет. А это не одно и то же.
Грета подвела его к стойке продавца мороженого. Флойд нащупал в кармане монеты.
Ожье проснулась под металлический перестук двигателей – будто заколачивали заклепки. Первая мысль: что-то пошло не так. Но Авелинг и Скелсгард выглядели не встревоженными, а внимательными и собранными. Что бы ни происходило, они наверняка знали и были готовы.
– В чем дело? – сонно спросила она.
– Спи дальше, – посоветовала Маурия.
– Интересно же.
– Небольшая иррегулярность тоннеля, – ответила Скелсгард, указывая свободной рукой на точку в контурном рисунке на дисплее.
Пока транспорт вела Маурия, Авелинг отдыхал. Движущиеся линии на дисплее топорщило и тянуло друг к другу.
– Бо́льшую часть времени стены гладкие, но иногда попадаются структуры. Приходится обходить.
– Структуры? В червоточине?
– Это не настоящая червоточина. Это…
– Знаю-знаю. Это псевдо-квази-пара и еще чего-то там червоточина. Я имею в виду, какие могут быть структуры внутри подобной штуковины, чем бы она ни была? Разве там не сплошь гладкое пространство-время?
– Это лишь на первый взгляд.
– А что на самом деле? Ты же теоретик, объясни.
– Тут сплошь гипотезы и догадки. Прогры нам не говорят всего, да и вряд знают сами.
– Так расскажи о самых вероятных догадках.
– Ладно. Пошла теория номер один. Вот смотри, это показатели энергии стресса. Они связаны с локальными изменениями геометрии тоннеля впереди.
– Чем вы их видите? Радаром?
– Нет, – покачала головой Маурия. – Радар, как и любой сенсор электромагнитного поля, плохо работает в гиперсети. Фотоны поглощаются стенками, хаотически рассеиваются из-за взаимодействия с патологической материей. Нацеливать электромагнитный сенсор вперед – все равно что смотреть на солнце невооруженным глазом. Нейтринные или гравитационные детекторы сработали бы лучше, но для них в транспорте не хватает места. Остается только сонар.
