Клетка двинулась, а кузнец, как собачка, потрусил следом. Наверное, я должен был его пожалеть, если бы в этот момент не мечтал о другом — добраться до глотки Эрхарда, сомкнуть на ней руки или — уцелевшие зубы…
Сидеть закованным по рукам и по ногам тяжело. Но в тот день я не чувствовал ни тяжести, ни боли, потому что находился в полубреду-полусне. Вечером, когда принесли еду, есть не смог. Те из зубов, что уцелели, невыносимо болели. Один глаз не желал открываться. Закашлялся — пронзило болью. Все-таки этот скот сломал мне ребро…
Кто-то из узников, повинуясь приказу охраны, чуть ли не силой поил меня водой. Стало легче, но — ненадолго. Потом я опять почувствовал, что теряю сознание… Но даже в бреду я с радостью слышал довольный гогот охранников, ругань кузнеца, переходящую в слезы и крики боли.
В середине ночи сумел поймать ускользающее сознание и очнулся. Ко мне пришло понимание того, что я наконец-то умру… Не в бою, пронзенный мечом, копьем или дюжиной стрел (хотя и одной хватит!). На меня не сбросят бревно и не скинут со стены во время штурма. Просто — сдохну в вонючей клетке. Здесь и сейчас.
Умереть в бою — невелика почесть. Давным-давно не мечтаю о том, как седовласый король уронит на мое недвижное тело скупую слезу и прикажет похоронить с воинскими почестями. И вот тут-то я оживу, на радость королевской свите, среди которой окажутся мои отец и брат…
У королей есть дела поважнее, чем бродить среди покойников. На что там смотреть? На трупы? Ничего интересного: ну трупы, ну валяются. А что еще мертвым делать? Или королю интересно глядеть на мародеров, что бродят между убитых, отгоняя нахальных воронов?
Когда ландскнехтов хоронят (сбрасывая в общую яму), они уже изрядно пованивают. Ни красоты, ни величия. Смерть на поле брани — мерзкая смерть (не говорите мне об азарте боя — не поверю), но к ней я был готов. Это — нормальная смерть. На эшафоте — тоже ничего. А вот так, преданный всеми, избитый…
Я начал злиться! Сознание стало ясным, мозг соображал четко. Кто сказал, что я сдохну так просто? Нет уж, даже в кандалах я кое-что могу. По крайней мере сумею умереть, утащив за собой обидчика. А лучше — выживу, отправлю на тот свет бывшего старшину, а потом вернусь в город Ульбург, к господину Лабстерману. Есть у меня к нему парочка вопросов. Хотя зачем спрашивать, впустую сотрясая воздух? Убью — вот и всё.
На следующее утро, к немалому удивлению сокамерников и охранников, я сумел привстать и взять свой рацион — сухарь, луковицу и кружку воды.
Есть не хотелось. Знал по опыту: если организм не хочет еды, лучше его не насиловать; но запас пригодится. А вот воду выпил.
— Нажрался? — услышал я голос Эрхарда.
Кузнец смотрел с такой злобой, что мне стало не по себе. Его засунули в клетку уже под утро — это я помнил. Он так жалобно поскуливал, что мне почему-то стало его жаль.
— Ну-ка, дай сюда… — требовательно протянул кузнец руку к моей пайке. — Я тебя все равно удавлю…
Значит, рано я его пожалел!
— Эй, каплун, отстань от кандальника, — раздался из угла клетки голос. — Мало тебя охрана трахала?
— Ничего, сейчас и я кой-кого трахну! — пообещал кузнец, наклоняясь надо мной. — За все поквитаюсь!
Я выбросил руки вперед, набросив на мучителя цепь, и принялся душить. Кузнец захрипел. Я едва не доделал то, что начал когда-то в ратуше, но нас растащили «соклеточники».
— Может, обоих прирезать? — мрачно поинтересовался дядька, похожий на степенного горожанина.
— Тебе лишь бы резать, — укорил его чей-то голос. — Тащи-ка каплуна к нам, позабавимся. А с кандальником потом разберемся. Не наш он, но в оковах…
Дядька ухватил Эрхарда поперек туловища и бросил в угол, к своим друзьям. Скоро поверх голов полетели обрывки штанов, раздался довольный хохоток арестантов, стоны кузнеца…
Вспомнилось, что кандальниками зовут тех, кому «одноногую» Гретхен заменили отправкой на галеры или пожизненными работами на рудниках.
Дожил. Убийцей считают! Еще хорошо, что не растлителем малолетних или отцеубийцей! Впрочем, насчет «растлителя» я погорячился. Насильников, растлителей, отравителей и отцеубийц на каторгу не отправляли. Смысла нет тратить деньги на охрану и пропитание — все равно зарежут в первую же ночь. Проще — сразу на виселицу.
Конечно, с точки зрения городского обывателя пробы на мне ставить негде, а кладбище за спиной такое, что… Правда, медикусов даже считают целителями. А вдуматься — наемный солдат со стажем, как у меня, по сравнению с любым городским лекарем — сопливый мальчишка.
Тут в голову пришла мысль, что соседи по клетке-повозке, если не подданные, то хотя бы знакомые моего старинного друга Жака Оглобли… Чтобы проверить догадку, я полушепотом произнес фразу, которой когда-то научил меня старшина нищих и король воров:
— Стенка, балка, потолок, позолоченный замок…
Меня услышали. Из кучки сокамерников донеслось удивленное шушуканье, а потом один из них рывком метнулся ко мне и прилег рядом.
— А дальше? — требовательно прошептал он в ухо.
— А дальше про какую-то отмычку, только… — сделал я паузу, — это должен сказать не я…
— Чтоб замочек отворить, нужно гвоздик раздобыть, — договорил арестант и резко спросил: — Кто сказал? Откуда слово (выделил он) знаешь? Ты же не вор!
— Не вор, — согласился я, — наемник. А сказал мне об этом… добрый дяденька об одной ноге, с костылем… Он мне на загадку велел отвечать — перышко.
Оборванец задумался. Потом, как бы говоря сам с собой, заметил:
— Откуда знаешь короля?
Месяц назад
— Запомнил? — спросил меня Жак, став серьезным. — Ты отвечаешь — пёрышко. По этому слову тебя примут за своего в любой камере, на любой каторге. Только… — пришел мой друг в легкое замешательство. — Не говори, где ты со мной познакомился! И про пять лет службы.
— Почему? — удивился я. — Чего тут зазорного?
— По правилам настоящий вор никогда не берет денег за работу! Вор должен воровать! Понял?
— Стало быть, ты никогда не был ни солдатом, ни купцом?
— Точно! — обрадовался Жак. — Все-то ты понимаешь!
— Подожди-ка, — вспомнил я. — А как с тем парнем, твоим компаньоном?
— Каким компаньоном? — не враз понял Оглобля.
— Ну вместе с которым ты торговлю затеял. Тот, что тебя искалечил и ограбил?
— Я же не говорил, что вместе с ним торговлей занимался. Сказал — мол, деньги ему давал в рост, делов-то…
— А как твои склады, лавки? — не унимался я. — Это разрешается?
