Глава пятая. Буря надвигается
У Георгия в Новгороде больших забот не было. Хозяйство у бродячего фокусника Киссельгаузена небольшое, за животными ухаживал он сам. От Георгия требовалось только вовремя появляться на кухне да передавать трактирщику деньги без задержки. Как странно, Георгий воровать не любил и на чужое добро особенно не зарился.
Этому обстоятельству, впрочем, имелось очень простое объяснение. Всю Россию, со всеми ее богатствами, с достоянием любого человека, в ней обитающего, Георгий постепенно приучился считать своей собственностью. Какая ему разница, где эта собственность сейчас хранится, чьи руки ее сберегают и преумножают своими трудами, если рано или поздно Георгий на все наложит свою растопыренную пятерню? Не был он даже завистлив к чужому счастью.
Он знал, кто он такой. Этого знания — неважно истинного или ложного, — было ему довольно для того, чтобы ощущать себя уверенно и спокойно. Он находился на своем месте, вот и все, что требовалось.
И только присутствие Соледад Милагросы нарушало равновесие его духа. Когда он видел эту женщину, его охватывала непонятная слабость. Иногда Соледад его пугала. Сказать точнее, стоило Георгию несколько часов не встречаться с ней глазами, как он начинал ясно понимать: это — ядовитая гадина, от которой следует держаться подальше.
Но первый же взгляд желтоватых выпуклых глаз испанки — и Георгий таял, терял волю, начинал стелиться под ее ноги и в мыслях уже называл ее своей царицей.
Соледад была колдуньей. Не травницей, из тех глупых баб, что наговаривает на горькую полынь, которую потом подкладывает под порог сопернице, чтобы та «иссохла», — нет, настоящей. Она ничего особенного не делала, но сила, что таилась в ее особенном естестве, давала о себе знать каждое мгновение. Тело у нее было горячее, как будто Соледад постоянно сжигала лихорадка, а движения, напротив, — сонные, словно она не до конца пробудилась от каких-то таинственных грез.
На Москве в колдунов верили и время от времени производили на них гонения. Во время великого московского пожара, когда выгорела половина города, народная молва приписала это бедствие чародейству Глинских — не забыли ни иноземного их происхождения, ни странной смеси польских и татарских кровей, ни того, что заняли они место скромного дворянина Сабурова, отца доброй и чистой царицы Соломонии. По совету протопопа Благовещенского собора Феодора Бармина, бояр Сокпина-Шуйского и Иоанна Федорова, царь Иоанн приказал сделать розыск по этому делу.
Бояре приехали в Кремль, на площадь, к Успенскому собору, собрали там черных людей и стали спрашивать:
— Кто зажигал Москву?
Толпа закричала:
— Княгиня Анна Глинская со своими детьми и людьми волховала, вынимала сердца человеческие, клала их в воду, да той водой, ездючи по Москве, кропила по всем сторонам — вот от чего Москва выгорела!
Явился на площадь Георгий Глинский, родной дядя Иоанна Васильевича — государя. Услышав такое ужасное обвинение против своей родни, он поспешил укрыться в Успенском соборе, но было уже поздно — разъяренная чернь узнала его. Толпа ворвалась в собор, убила Глинского в самой церкви и поволокла труп его на торговое место, где обычно совершались казни.
Указания Стоглавого собора против чародеев были сравнительно мягки: для мирян высшим наказанием положено отлучение от Церкви, а для клириков — извержение из сана. Но после пожара Москвы Иоанн Васильевич издал свой указ, где говорилось, что те, которые будут «к чародеям и к волхвам и звездочетцам ходити волховати и к полям чародеи приводити и в том на них доведут и обличены будут достоверными свидетели, и тем были от царя великого князя в великой опале, по градским законом, а от святителей им же быти в духовном запрещении, по священным правилом».
Но ни страх народной расправы, ни возможность преследований со стороны властей, похоже, не беспокоили Соледад. Она знала, кто она такая; знала, чего хочет; знала и чего добивается от других, а всем прочим оставалось лишь одно: считаться с этим и выполнять ее требования.
Рядом с Соледад Георгий терялся настолько, что подчинялся любому ее кивку, любому взгляду, малейшему движению ее пальца. «Боже правый, — думал он иногда в смятении, — помоги мне! Что я делаю? Почему не могу противиться ей?»
Один раз Георгий настолько отчаялся избавиться от страшного, довлеющего влияния Соледад, что отправился в церковь и впервые за много лет присутствовал на православном богослужении. «Я должен это делать, — напоминал он себе, — я ведь буду царем, а цари не пропускают служб! Иван, который сидит на моем троне, по слухам, молится преусердно, иногда даже лоб себе разбивает… Вопрос только в том, насколько это ему помогает.»
Служба показалась ему страшно долгой. За годы скитаний Георгий и позабыл, как долго читают в церкви, как долго поют, сколько земных поклонов кладут. Он выполнял все это, сначала со слезами, потом, неожиданно, — почти засыпая на ходу, от усталости и эмоциональной опустошенности. В конце концов он забился в угол, за расписным столпом, на котором изображена была Лестница Иакова: сверху сплелись коренастые, похожие на новгородцев Ангелы в развевающихся одеждах, а внизу лежал распростертый на земле Иаков и спал. Рот спящего был открыт, как будто он храпел, и любопытный зверек выглядывал из травы, интересуясь человеком.
Там Георгий склонился в земном поклоне и закрыл глаза. Кругом продолжали петь и шевелиться, кто переступал с ноги на ногу. Было душно от горящих сальных свечей и пота. Временами накатывал запах ладана и приносил с собой волны свежести, но очень скоро все опять погружалось в духоту.
Георгий то засыпал, то пробуждался. Ничего не изменялось. Георгию хотелось увидеть во сне Ангела и поговорить с ним, но вместо того ему являлись всем другие образы: польский харчевник с сердитыми глазами, огромные злые руки, отталкивающие Георгия от вожделенной миски с жидкой кашей, смятые васильки и густые жирные капли крови на том месте, где Георгий убил человека. Он совсем забыл об убийстве. Он даже уговорил себя считать, что убийства не было, но спустя столько лет оно пришло нему в видении.
Тот человек собирал милостыню по деревням, носил большую холщовую сумку с корками хлеба и разными объедками. Сумка вся была заскорузлая, в пятнах. От нее пахло прогорклым жиром, и этот запах показался оголодавшему Георгию — в те годы еще подростку — чем-то вожделенным. Он напал на нищего, убил его ударом по голове и отобрал сумку. С добычей он убежал подальше в поле и там, спрятавшись среди колосьев, быстро съел почти все. Его стошнило, он долго плакал и жалел еду.
